Клуб «Непокорные» - Джон Бакен
То была в полном смысле слова последняя птица, что приблизилась ко мне, если не считать обычных буревестников, чаек и бакланов, что гнездились вокруг Хальмарснесса. (На острове не было ни одного гнезда. Об этом я слышал раньше в тех местах, где постоянно останавливались перелетные птицы.) Сейчас крылатые путешественницы, должно быть, предчувствовали близкую непогоду и пережидали ее где-то далеко на юге. Часов в девять подул ветер. Боже, как сильно он подул! Если хотите узнать, каким бывает ветер, отправляйтесь в Норландию[140]. Вам покажется, что вы находитесь на вершине горы, потому что рядом нет ни единой возвышенности, что могла бы защитить вас от ветра. Дождя не было, но прибой разбивался с брызгами, что заливали каждый фут шхеры. Хальмарснесс вмиг скрылся, и я, казалось, очутился в центре водоворота, захлестнутый пеной и со всех сторон избиваемый бурлящими водами.
Палатка упала сразу. Я боролся с очумелым брезентом и получил от шеста синяк под глазом, но то, что осталось, мне удалось утащить в укрытие за каменную изгородь, которую построил Джон, и навалить на свое жалкое добро несколько больших валунов… Брезент лег там, трепыхаясь, как больной альбатрос. Вода попала в мои коробки с продовольствием, пропитала топливо и промочила каждый дюйм моей одежды… Я с нетерпением ждал дня, когда займусь наблюдениями и размышлениями, когда смогу заняться своими заметками, а вместо этого провел утро, слово участник схватки в регби. Мне бы это понравилось, если бы я не так промок, и мне было не так холодно, и если бы на обед мне досталось что-нибудь получше, чем несколько липких кусков из консервной банки… Кто-то, рассказывая о своих приключениях, не моргнув глазом говорит, что его, дескать, сдуло с места, и, как правило, это всего лишь досужее преувеличение, но в тот день я был очень близок к действительности. Несколько раз мне пришлось изо всех сил цепляться за один из самых больших камней, чтобы меня не унесло во вспенившееся море.
Где-то часа в два шторм начал стихать, и тогда я впервые подумал о лодке. Сердце мое замирало от ужаса, когда я пополз к бухте, где мы с Джоном вытащили ее на берег. Вытащили и затащили туда, где было высоко и сухо, и ее носовой фалинь[141] прикрепили к массивному валуну. Но теперь от лодки не осталось ничего, кроме оборванного конца веревки, обмотанной вокруг камня. Прилив поднялся до своего уровня, а затем волны и ветер разломали прогнивший фалинь. К тому времени все, что осталось от лодки, должно было качаться на волнах близ Насеста Уны.
Положение сложилось незавидное. Джон должен был навестить меня на следующий день, но перед этим мне предстояло промерзнуть двадцать четыре часа. Конечно, он оставил мне сигнальный огонь, но у меня не было желания использовать его. Этим я признал бы свое поражение, признал бы, что моя экспедиция оказалась фарсом. Я почувствовал себя несчастным, но решил держаться изо всех сил, и поскольку погода явно улучшалась, решил сделать все возможное ради дела, из-за которого прибыл сюда. Поэтому я вернулся к тому, что осталось от моего лагеря, и попытался привести место в порядок. Ветер по-прежнему был слишком силен, чтобы что-то сделать с палаткой, но морских брызг уже не было, и я смог разложить постельные принадлежности и часть провианта на просушку. Я достал из рюкзака сухой свитер, и, поскольку на мне были рыбацкие ботинки и штормовка, мне удалось восстановить какой-никакой комфорт. Также мне удалось наконец разжечь трубку. Я нашел уголок под холмом, обеспечив себе небольшое убежище, и настроился на то, чтобы скоротать время наедине с табаком и своими мыслями.
Примерно в три часа ветер совсем утих. Мне это не понравилось, потому что часто на Норландских островах мертвое затишье — предвестник новой бури. В самом деле, не помню времени, чтобы не дул какой-нибудь ветер, и я слышал, что если такое случалось, люди выходили из домов, чтобы спросить друг друга, что случилось. Но сейчас здесь царило гробовое спокойствие. Море все еще было бурным, волны носились туда-сюда и приливы неслись, словно потоки, крутящие мельничное колесо. Туман, постепенно скрывавший Хальмарснесс, сгущался, пока не закрыл все вокруг, кроме узкого круга серой воды. Шум шторма прекратился, стало необыкновенно тихо. Нынешнее волнение моря по сравнению с его утренним шумом казалось не более чем бормотанием и эхом.
Когда я сидел там, у меня возникло странное ощущение. Мне показалось, что я более одинок и более отрезан не только от своих собратьев, но и от обитаемой земли, чем когда-либо прежде. Я словно бы сидел в маленькой лодке посреди Атлантического океана, и, если вы меня понимаете, мне было еще хуже; то было одиночество посреди пустоты, которая, тем не менее, была окружена и пересечена творениями человека, меж тем как ныне я чувствовал себя вне человеческого поля зрения. Каким-то образом я пришел на край того мира, где есть жизнь, и был совсем близко от мира, где нет ничего, кроме смерти.
Сначала я не думал, чтобы в этом ощущении было много страха, в основном неизвестность, но такая неизвестность, что вселяет трепет, но не внушает волнения. Я попытался стряхнуть с себя это настроение и встал, чтобы потянуться. Места для упражнений там было мало, и я, двигая затекшими ногами вдоль рифов, соскользнул в воду и намочил руки. Было невероятно холодно — сама сущность и воплощение смертоносного арктического льда, такого холодного, что, казалось, он обжигал и отбеливал кожу.
С того момента я отсчитываю время самого неприятного опыта в моей жизни. Внезапно я стал добычей черной тоски, пронзенный красными огнями ужаса. Но то был не ужас, вызывающий оцепенение, потому что мозг мой работал остро и живо… У меня хватило ума попытаться заварить чай, но топливо все еще было слишком влажным, поэтому лучшее, что я мог сделать, это перелить полфляги с бренди в чашку и проглотить эту гадость. Это не согрело как следует мое замерзшее тело, но, поскольку я человек очень выдержанный, ускорило мои мысли вместо того, чтобы успокоить
