Хроники 302 отдела: Эффект кукловода - Алексей Небоходов

Ночь прошла в напряжённом ожидании. Я сел у её дома, считывал возвращение, свет в окнах, силуэты за занавесками. Держать фокус было трудно: Лена вмешивалась в мысли, ломая привычный ледяной ход расчётов. Каждый сценарий ловушки для Маши разбивался о внезапные вспышки недавнего разговора. Это злило, сбивало ритм, выводило из равновесия.

К утру я вернулся в убежище – утомлённый бдением и внутренней вознёй – и так и не уснул. Стоило закрыть глаза, как всплывали её улыбка, голос, взгляд – и рядом, как чёрный обломок, встаёт воспоминание о той, что я недавно задушил. Контраст бил по вискам: одна – вспышка злости и темноты; другая – внезапный свет, который страшно назвать любовью.

Я поднялся с кровати, решив выйти на улицу, развеяться, отвлечься от мучительных мыслей. Но ноги сами привели обратно к кафе. Увидев Лену за привычными столиками, я ощутил, как сердце ёкнуло, наполнившись тревогой и тихой радостью. Внутри происходило нечто непонятное, неконтролируемое, но странно приятное.

Я вошёл внутрь, занял столик и вскоре поймал взгляд – тёплый и приветливый, как вчера. Лена подошла сама, с лёгкой улыбкой, и спросила чуть иронично, но тепло:

– Что же здесь делаете, товарищ загадочный незнакомец? Снова пришли философствовать о людях и жизни?

– Возможно, – я усмехнулся, глядя в глаза. – А может, просто захотелось оказаться рядом с человеком, который заставляет думать не только о плохом.

Лена удивлённо приподняла брови, но усмехнулась:

– Так говорите, будто жизнь полна плохих мыслей. Неужели всё настолько драматично?

– Скорее, привычно, – я пожал плечами, скрывая внутреннюю напряжённость. – Иногда появляется кто-то, кто резко меняет уклад, и это пугает сильнее любой драмы.

Она улыбнулась, присев на свободный стул, и посмотрела в глаза:

– Значит, пугаю? Интересно. Никогда не думала, что стану для кого-то источником таких сложных переживаний.

– А ты и не стараешься, – я ответил негромко. – Это выходит естественно, потому так сильно цепляет.

Разговор затянулся на час. Говорили о книгах, которые она любила, о Москве, казавшейся ей красивой и страшной, о мечтах и надеждах – простых, но искренних и живых. Я солгал о себе, описав выдуманную жизнь, но впервые почувствовал укол вины за ложь. Внутри зародилось нечто новое и тревожащее, неиспытанное ранее.

В какой-то момент она открыто улыбнулась и неожиданно спросила:

– Знаете, после смены есть время погулять. Не хотите пройтись? Погода располагает, и вы, кажется, неплохой собеседник.

Я удивился себе, легко согласившись:

– Конечно, с удовольствием. Прогулка – именно то, что нужно.

Вечер оказался приятным и тихим. Шли по парку, держась за руки, и я ловил себя на странном ощущении – впервые чувствуя себя обычным человеком. Её смех звучал легко и нежно, словно бальзам, заживляющий старые раны. Но внутри не прекращалась борьба – я постоянно напоминал себе, что нельзя отвлекаться, нельзя позволять чувствам взять верх. Маша оставалась главной целью, и это не менялось.

Провожая до дома, я остановился у подъезда, посмотрел в глаза и тихо сказал:

– Спасибо за вечер. Кажется, давно не чувствовал ничего подобного.

Она слегка покраснела, улыбнулась и ответила шёпотом:

– И вам спасибо. Не думала, что день закончится так. Вдруг один разговор действительно может всё изменить?

– Возможно, – я ответил, мягко коснувшись щеки губами. – Проверим завтра?

Лена улыбнулась, кивнув в знак согласия, и я медленно отошёл, уходя в темноту, чувствуя странную эйфорию, смешанную с тревогой. Любовь – нелепая и неожиданная – стала слабостью, которую нельзя было позволить. Я отошёл от подъезда на несколько шагов, но внутри что-то дрогнуло и переломилось, словно натянутая струна лопнула с глухим, болезненным звуком.

Обернувшись, я увидел, как она тянется к дверной ручке, её силуэт в тусклом свете подъездной лампочки казался хрупким, беззащитным, и эта беззащитность внезапно пробудила то тёмное, что я пытался подавить весь вечер. Внутри что-то надломилось, будто натянутая струна лопнула с металлическим звоном, и прежняя мягкость обратилась в тягучую, ядовитую ярость. Нежность, ещё мгновение назад теплившаяся, изуродовалась в извращённое, болезненное желание обладать, сломать, подчинить это светлое существо, осмелившееся проникнуть слишком глубоко в закостеневшую душу.

Ноги сами понесли обратно, быстро, решительно, и прежде, чем она открыла дверь, рука легла на плечо. Лена обернулась с улыбкой, думая, что я забыл что-то сказать, но улыбка исчезла, когда увидела лицо. То, что прочитала в глазах, заставило отшатнуться, но было поздно – я схватил за руку и резко дёрнул, втаскивая в тёмный подъезд.

– Что делаешь? – голос дрогнул, в нём звучало недоумение, смешанное с нарастающим страхом. – Отпусти!

Но я уже не слышал слов, не видел в ней ту Лену, с которой гулял по парку. Перед глазами была просто женщина – тёплая, живая, дрожащая от страха плоть, которую можно взять, использовать, подчинить воле. Затолкав в угол под лестницей, где царила почти полная темнота, я прижал к холодной бетонной стене, чувствуя, как пытается вырваться, толкает слабыми руками.

– Пожалуйста, не надо, – почти плакала, и слёзы только распаляли звериное, вырвавшееся на свободу. – Я думала… думала, ты другой…

Её наивность была почти трогательной. Конечно, думала, что я другой – я сам почти поверил, позволив забыть, кто есть на самом деле. Но реальность была жестокой и неизбежной, как декабрьский холод, пробиравший до костей. Рука скользнула под юбку, грубо, властно, и она вскрикнула, попыталась сжать ноги, но я был сильнее. Всегда был сильнее.

– Не кричи, – я прошипел на ухо, прижимая ещё плотнее к стене. – Никто не услышит. А если услышит – не поможет. Это Москва, детка. Здесь каждый сам за себя.

Она всхлипнула, и тело обмякло, сопротивление слабело – не от согласия, а от понимания безысходности. Пальцы нашли край белья, сорвали одним резким движением, и она снова дёрнулась, но слабее, безнадёжнее. В подъезде было холодно, я чувствовал, как дрожит – от холода, от страха, от отвращения.

– Зачем? – прошептала она сквозь слёзы. – Зачем это делаешь? Мы же… так хорошо…

– Именно поэтому, – я ответил, расстёгивая ремень. – Потому что ты посмела заставить почувствовать что-то. Потому что думала, что можешь изменить. Но меня не изменить, Лена. Я – это то, что делаю сейчас. Это моя сущность.

Войдя в неё резко, грубо, я услышал сдавленный крик, почувствовал, как ногти впиваются в плечи сквозь пальто. Но это была не страсть – агония, отчаяние, попытка справиться с болью, которую причинял. Я двигался жёстко, механично, каждым толчком утверждая власть над ней, разрушая хрупкую связь, начавшую формироваться.

Её лицо было близко, я видел, как по щекам текут слёзы, как губы беззвучно шевелятся, произнося мольбы или проклятия –