Хроники 302 отдела: Эффект кукловода - Алексей Небоходов

Я продолжал методично, отстранённо, словно выполнял необходимую, но неприятную работу. Внутри не было ни удовольствия, ни удовлетворения – только холодная пустота и отвращение к себе, которое не могло остановить. Я был машиной, запрограммированной на разрушение, и Лена стала очередной жертвой этой программы.

Когда наконец кончил, выплеснув в неё грязь и ненависть, она сползла по стене на пол, свернувшись в комок, обхватив себя руками, словно пытаясь собрать по кусочкам то, что осталось. Я застегнул брюки, поправил пальто, глядя на неё сверху вниз без сострадания или раскаяния.

Я стоял над ней, упёршись плечом в холодную стену, наблюдая, как она пытается спрятать лицо в ладони и втянуться в пальто, будто ткань могла стать бронёй. Подъездная лампочка мигала, срезая тени, и от каждого моргания на щеках то появлялись, то исчезали мокрые дорожки. Руки дрожали мелкой дрожью, зубы стучали, но не от холода – от осознания, что мир не просто треснул, а развалился на мерзкие осколки, режущие кожу. Долгое, липкое молчание тянулось, обретая форму, и в этой паузе неожиданно взвилась мысль, почти нелепая: жалко. Нечаянно, неловко, как чих в тишине. Жалко – слово из чужой жизни, не моей. Но оно возникло и держалось, не желая тонуть в грязи, которую сам намесил.

Внутри натянутая тетива отстрелялась – громыхнула, отдала в кости и стихла, оставив пустоту, наполняющуюся отвращением. Не к ней – к себе. Хотелось ускорить дыхание, а получалось только замедлять, как будто в груди стоял ржавый насос, качающий воздух по неисправным трубам. Вспомнилось, как час назад эта девчонка шла рядом, рассказывала про книжку, про сцену на катке и свой страх упасть при людях. Я тогда хмыкнул, сыграл ласковость – а, может, и не играл… Криво. Нелепо. Слишком близко подпустил. Разрешил тёплому подойти к горлу. И в следующий миг всё перевернул, чтобы доказать себе истину: с этим городом не заигрывают, его берут на излом.

Я наклонился ниже, заставил голос звучать ровно, как лезвие, рядом с её ухом:

– Слушай внимательно. Если хоть слово… хоть полслова скажешь, найду. Найду, даже если сгинешь на другом конце страны. Поняла?

Её кивок был резкий, почти судорожный. Звук всхлипа вышел рваным, как воздух из пробитой камеры. Губы побелели, стали тонкими, лицо съехало вниз, как будто тяжёлый крюк зацепился изнутри и тянул. Она попыталась проглотить слёзы, не вышло. Прохрипела вполголоса, больше воздухом, чем звуком:

– За что?

Я не стал отвечать. Повернул лицо к двери, сдвинул плечом, щёлкнул замок и вышел на площадку, оставив её в квадрате дрожащего света. Не оглянулся. Смысла не было. Любая попытка посмотреть назад – дача ходу колебаниям. Хватит.

На улице декабрь вцепился в горло свежей стужей, пытаясь выбить последние остатки чужой теплоты. Снег с утра превратили в кашу, к вечеру стянуло коркой, и шаги отдавали сухим, хрустким звуком, будто щёлкал выключателями под ногами. Ветер тянул к вороту, забирался под шарф, обжигал уши. Москва жила на автопилоте: редкие фигуры в тёмных пальто, махнувшие на жизнь рукой; троллейбус, выворачивающий на перекрёстке, и, кажется, даже водитель зевал; витрины, где дёшево лежало дёшево, а дорого не предусматривалось.

Я шёл быстро, но не торопясь. Темп – как у человека, который знает, куда идёт, но не спешит туда попадать. В голове гудело; не мысли – гул. Как после плохого концерта в Домах культуры: колонка хрипела, бас прибивало к полу, а ты стоишь, потому что билет взят, и делать больше нечего.

К этому гулу прилипали обрывки: её ладонь, теплее шерсти перчатки; смех у киоска, легкомысленный, с тенью настоящего; фраза про «когда всё будет правильно» – глупая, детская, но звучавшая честно.

И вслед за этими обрывками приходила другая картинка – Маша Вертинская, как вчера, идущая по Полянке, и в руке – знакомый вес. Здесь всё сходилось. Привычный рисунок, проверенный ночами и развязками. Никаких прогибов, никаких теплеющих мест в груди. Чистая геометрия.

День тянулся медленно, будто кто-то разматывал его на катушке, проверяя нервы и память. Город перетекал из утренней серости в блеклый полдень, из полудня – в вязкую суету, где у каждого на лице было одно желание: отработать своё, отстоять в очереди и утонуть дома перед телевизором. Эта толпа жила по инструкции, и потому её было удобно использовать – в такой среде хищник растворялся.

Мысли упорно возвращались к Маше. Даже когда пытался переключиться – рассматривал витрины, считывал лица, отмечал мелочи – они возвращались. В голове всплывали сцены, как фотографии в проявителе: парк, тёмная трава, мокрая от росы земля, мой камень, тяжёлый и уместный. Тогда всё было почти идеально, почти завершено, но помешал случай – прохожий с лишними принципами. Не успел нанести контрольный удар, и этот осадок не проходил, шевеля раздражение, как зубной нерв, подогреваемое контрастом между теплотой Лены и упрямым выживанием Маши, не по моему сценарию.

Пришлось признать, что ошибка была тактической: недооценил не человека, а систему. Вместо того чтобы собрать финальный паззл, дал шанс советской машине вмешаться, сработать по инструкции, позвать помощь, оформить бумагу, выдать справку. Всё, что эти чупырлы умеют, – бумажки и хоровое «мы ничего не видели». В итоге она продолжала жить, и это вызывало плотную, холодную злость, настраивавшую, как прицел, на следующий выход – без суеты и лишних жестов.

Я намеренно обходил кафе стороной, понимая, что там слишком много болтовни, случайных взглядов и возможностей оставить след. Витрины с пирожными и натянутой улыбкой продавщиц не привлекали, а портили вкус. Не хотелось засорять мысли сахаром – от потребительского счастья жиреют рефлексы, а нужна была сухая, холодная ясность.

Маршрут продумывался по инерции, как дыхание: от остановки, где она появлялась, до универсама, вдоль старого забора к узкой лесополосе, а дальше – мимо домов, дворов и редких окон с задернутыми занавесками. Свидетелей здесь было мало: те, кто проходил вечером, либо спешили, либо боялись задерживать взгляд на чужом, и такие люди не видят ничего, кроме своих сумок и обуви, что делало место удобным для целей.

Инвентарь был прост и продуман: в кармане лежали перчатки без дыр, нож – тонкий, надёжный, с удобной рукоятью, носовой платок – чистый, а для маскировки держал сигареты, чтобы изредка замедлиться и не выглядеть слишком целеустремлённо. В сумерках шапка была лишней, зато кепка без ярлыков не привлекала внимания.