Хроники 302 отдела: Эффект кукловода - Алексей Небоходов

тротуару, к спокойствию, которое предстояло раздавить. Видел, как это будет: тёмный переулок, удивлённый взгляд, когда поймёт, что выхода нет. Руки, сомкнувшиеся на шее, тело, обмякшее на холодном асфальте. Не просто убийство – исправление ошибки, восстановление порядка, где решаю, кому жить, а кому исчезнуть.

Любка что-то невнятно пробормотала, голос хриплый, почти неразборчивый, но вслушиваться не стал. Не стоила внимания. Причмокивания, дрожащие руки, жалкое удовольствие – лишь фон, временный способ унять зверя внутри. Сильнее сжал волосы, задавая ещё более жёсткий ритм, и злость находила выход, смешиваясь с садистским наслаждением от полной покорности.

Я резко сжал ей горло. Любка сперва даже не поняла: взгляд стал растерянным и жалким, будто реальность резко сменила направление. Тело дёрнулось назад, руки нелепо упёрлись мне в грудь – слабая попытка сопротивления. Сил, пропитых долгими годами пустой жизни, не хватало даже на это. С губ сорвался хрип – глухой, невнятный, как предсмертный всхлип.

Пальцы сжались крепче, под кожей бился горячий, редкий пульс. На миг её глаза, мутные от пьянства, расширились в жалком испуге – и, наконец, возникло то чувство, которого я так долго ждал: страх. Тот самый, что делает меня живым и сильным. Но и он вышел каким-то вялым, потускневшим, будто Любка умирала так же безвольно, как и жила.

В её взгляде стояла непонимающая мольба, сознание тонуло в алкоголе; пальцы на моей груди слабели и соскальзывали. Она хрипела, пытаясь что-то сказать, но выходили бессмысленные звуки, тонущие в моём молчаливом презрении. Ни жалости, ни сострадания. Её беспомощность раздражала даже на пороге смерти.

Через пару мгновений тело обмякло окончательно – безвольная кукла в моих руках. Глаза, наполненные тупым ужасом, остекленели, стали пустыми и безучастными – зрелище уже не приносило удовольствия. Я медленно разжал пальцы, отпуская шею, и наблюдал, как она бесформенным мешком сползает на пол, теряя последние признаки жизни. В лице не осталось даже тени былой красоты, бездарно растраченной на бутылки и сигареты.

Я откинулся на диван – и ощутил странную пустоту. Ни облегчения, ни удовлетворения, ни злости. Ожидаемой разрядки не было; вместо неё – раздражение и досада. Эта нелепая смерть лишь подчеркнула бессмысленность происходящего, убогость мира, набитого такими же пустыми существами, как мёртвая женщина на ковре.

Отвращение смешалось с разочарованием и оставило холодное, вязкое равнодушие – болотную трясину, где не осталось места чувствам. Любка оказалась плохой заменой единственной цели, достойной усилий. Её смерть прошла так же скучно и убого, как жизнь, – даже обидно, как неудачная ставка в глупой игре, о которой не хочется вспоминать.

Я задержал взгляд на её теле, нелепо вывернутом на грязном ковре. Жизнь у неё давно была лишь слабым подобием существования, и смерть стала логичным финалом этой чреды дней, залитых дешевым алкоголем и табачным дымом. Я почувствовал лёгкое раздражение: ожидал мощного импульса, взрыва, разрядки – а осталась только тупая, холодная пустота.

Поднявшись, я огляделся и методично стер всё своё присутствие. Вытер ручки, поверхности, которых касался, привёл комнату в порядок – чтобы случайный гость не нашёл ничего, что вывело бы на меня. Всё делалось с привычной холодной чёткостью, которая всегда позволяла уходить незамеченным, оставаться тенью.

Закончив, я ещё раз прошёлся взглядом, проверяя ошибки. Ничто не выдавало меня. Любка лежала тихо и неподвижно – уже не человек, а безликий предмет, пустая оболочка без смысла. Зрелище не вызывало чувств: слишком привычно, слишком буднично.

Выйдя из подъезда, я вдохнул морозный воздух – реальность вернулась резко. Ночь вступила в права; промозглый декабрьский ветер бил в лицо, будто выветривая остатки неудовлетворённости. Я двинулся по улице; шаги глухо стучали по замёрзшему асфальту, совпадая с внутренней тяжестью, что ещё тлела внутри.

Впереди – Маша. Настоящая цель, единственный достойный вызов. С ней всё будет иначе – я пообещал себе это, шагая сквозь холодную московскую ночь. В её глазах не будет пустой покорности, как у Любки. Там будут сопротивление, вызов, подлинный ужас и настоящая борьба за жизнь – то, чего не хватило сегодня.

Мысль вернула привычную холодную ясность и успокоила зверя, метавшегося до этого без цели. Я точно знал: с Машей будет иначе. В ней есть то, чего давно не встречал, – живой огонь, упрямство, сила духа, которые особенно приятно ломать, подчинять, а затем уничтожать. Я улыбнулся, чувствуя знакомое предвкушение.

Теперь всё ясно. Осталось дождаться момента и подготовиться тщательно. Внутри – тишина и твёрдая решимость. Любка – эпизод, мелкий и забытый. Впереди – настоящая цель, ради которой стоит действовать и ждать.

Я шёл дальше, погружаясь в ночь, оставляя позади ещё одну смерть – такую же пустую, как сотни других. А впереди – единственная, которая должна наконец принести то удовлетворение, которого я так долго искал.

Я брёл по улицам, с трудом свыкаясь с дневным светом после ночи; адреналин ещё тихо пульсировал в крови. Вчера всё закончилось иначе, чем ожидалось, – вместо удовлетворения осталась пустота. Голова прояснилась: гнев ушёл. Можно было снова спокойно и подробно вернуться к главной цели – Маше Вертинской. Её образ стоял перед глазами – отчётливо, ярко – и сердце билось чаще. План её устранения требовал особой тщательности – никаких повторов и просчётов.

День выдался пасмурный и холодный, декабрьский. Снег лёг плотным слоем, утрамбованным ногами; жизнь будто замедлилась, спряталась от ветра в домах и кафе. Одно из них привлекло внимание – я остановился и всмотрелся в окна.

Небольшое советское кафе, простое, ничем не примечательное. Большие окна с инеем; строгие столики с прожжёнными сигаретами пятнами под скатертями. Металлические стулья. Стойка со стеклянной витриной.

Но зацепило меня не убранство, а официантка, вышедшая из служебной двери с подносом чашек. Девушка была молода; даже сквозь стекло было видно, как живо и выразительно она двигается. Густые чёрные волосы ложились на плечи мягкими волнами, подчёркивая нежность лица, будто подсвеченного изнутри. Она улыбнулась посетителю – искренне, тепло – и во мне неожиданно дрогнуло что-то чужое.

Я остановился – заворожённый и растерянный – и вдруг ощутил почти забытое чувство. В ней не было ничего общего с моими прежними жертвами: ни испуганной беззащитности, ни покорности, ни той слабости, что обычно вызывала презрительную снисходительность и давала привычное удовольствие. От неё шли иные сигналы – мягкая женственность, спокойная уверенность и едва уловимая внутренняя сила.

Поколебавшись миг, я шагнул к дверям, открыл их – и в лицо ударил тёплый, столовский жирный дух. Девушка не сразу заметила меня: расставляла чашки. Я сел за ближайший стол, взглянул на неё – она подняла глаза