Слушая шум и тишину. К философии саунд-арта - Саломея Фёгелин

Произведение Хильдегард Вестеркамп «Contours of Silence» рассказывает историю между тишиной, шумом и речью. Все элементы равнозначны, повествование ведется через их звуковую материальность, а не через их акустические свойства или семиотические значения. Это молчаливое произведение в том смысле, что оно тихое, порой беззвучное, оставляющее меня наедине с редкими звуками его аранжировки. Материал звучит из тишины и вводит меня в тишину, которую сочиняют и о которой говорят.

Эта тишина – ориентир произведения. Мое слушание происходит из этой траектории: в моменты тишины я нахожусь в неподвижности, шумы развиваются вокруг меня. Тишина заставляет меня слушать, представлять и пытаться понять человека, говорящего о своих детских воспоминаниях, о лошадях… Я пытаюсь встретить его рассказ из тишины, которая окутывает нас обоих снова и снова. Понимание, которого я достигаю, скорее исключение, а не норма. Его я понимаю редко, по большей части я понимаю только себя. Однако наши субъективности не противостоят друг другу. Мы благополучно существуем вместе в рамках тишины Вестеркамп. Ее мгновения дают мне достаточно времени, чтобы выстроить свои контуры в пространстве, на котором строится повествование.

Смысл появляется из этого стремления понять, а не из ожидания узнавания. Я не хочу узнать его жизнь, но прихожу к пониманию своей истории через его повествование. Это публичная аудиоистория в том смысле, что главный герой рассказывает о событиях в определенном времени и месте. Это частная аудиоистория в моем восприятии. Я слышу свою жизнь в свое время и в своем месте, но в его исполнении: передавая историю дальше, пересказывая ее в виде малых нарративов (petit récits), не акцентируя внимание на более крупных отношениях и вызываемых больших нарративах. Слушатель – это écoutant наподобие écrivant’а Ролана Барта, – дилетант, но дилетант эффективный[106].

Этот слушатель (écoutant) – транзитивный слушатель, производящий произведение в своем субъективном слушании, пренебрегающий конвенциями и однозначно обособленный. Согласно Барту, функция пишущего – всегда и всюду без промедления высказывать то, что он думает: «le fonction de l’écrivant, c’est de dire en toute occasion et sans retard ce qu’il pense»[107], и в этом срочном и субъективном акте заключается его критичность. Как слушатель (écoutant), я слушаю, я – причастие, глагол, как и звуки, которые я слышу. Я встречаю звук в виде глагола, и мы оба совершаем действие: играючи перемещаемся по географии времени и места, создавая наш вымысел, который устанавливает временную власть в убеждении нашего срочного восприятия. Écoutant слушает с бесстыдным рвением, слыша то, о чем думает, в качестве акта его беспрепятственного воображения.

Этот вымысел не подрывает авторитет автора, но пересматривает авторитет авторства. Вестеркамп – это автор, скорее способствующий моему нарративу, нежели авторитету своего. Он велит мне не стремиться к знанию, а принимать участие в его нарративе, который я перескажу вам, вы – кому-то еще, и так дальше по цепочке. Это делает обе наши субъективности текучими, поскольку он парадоксальным образом, рассказывая свою историю, теряет свое прошлое и обретает новое в моем воображении, и моя жизнь также повествуется в этой интерпретативной фантазии: новые моменты и воспоминания раскрываются через его рассказ в ходе моего.

Écoutant не приходит к пониманию произведения как прозрачной тотальности, а возводит ее, с рвением и настоятельностью дилетанта, но без его наивности. Он – феноменологический субъект, целеустремленный и сосредоточенный, он выстраивает ядро звука из тишины. Однако его цель – не результат, а деятельность, снова и снова, намеренная, вовлеченная и самоотверженная, не сдерживаемая условностями, но побуждаемая собственным предвкушением, чтобы через сомнение в прослушанном произвести услышанное.

Именно изобильное небытие тишины, отражающее его от его предвкушения, порождает звуковой нарратив, а также его субъективность – экстренно, нетрадиционно и с убежденностью. В нарративе слушателя (récit écoutant) раскрывается его агентность в мире как жизненном мире, которая порождает и динамическое состояние его слушания, и динамическую субъективность его речи, сложную и взаимосвязанную. Как écoutant я продолжаю идти вместе с рассказчиком Вестеркамп, через ее истории в свои. Звуки – это не про услышанное, а про то, что слышу в контурах тишины я.

Сверчки

«Silent Landscapes № 2» (2008)

Произведение Роберта Кургенвена «Silent Landscapes № 2» движется вокруг неподвижной меня. Его шаги оживляют высокую сухую траву в саду, что простирается передо мной в темной летней ночи. Сидя на террасе, я слышу, как он там бродит. Сверчки из его произведения смешиваются с моими, тихими, но пронзительными, покрывая поверхность моей неподвижности.

Его саундтрек усиливает мой. Он удваивает мою акустическую среду и сливается с моим окружением. В этой встрече горизонтальный слой наращивает толщину и вибрирует, пока его пейзаж не поглощает мой и я не принимаю его локацию за свою. Разговор между нами расширяет возможное и обеспечивает вход в мою телесную фантазию о том, где я хочу быть, не задаваясь вопросом, где я нахожусь. Наши пространства не конфликтующие, но сложносоставные. Я нахожусь в его пространстве, которое простирается от меня вокруг и окутывает меня по мере того, как я его захватываю. Я – его агентность, а оно – зеркало меня, чья поверхность сгущается в мое местонахождение.

Ландшафт – живой, он полон вещей, веществующих в темноте. Электронное жужжание встречает случайный проезжающий автомобиль. В темноте ночного пейзажа эти звуки теряют свой источник. Они возникают и сливаются в выдуманном мною пространстве, придавая ему ритм и темп. Это звуки, которые проходят то, чем они становятся в моей фантазии. Подобно ландшафтному дизайнеру, Кургенвен ходит в одиночестве собственных шагов, предлагающих мне его пейзаж как переживаемую реальность. Его блуждания в высокой траве направляют меня в мой ландшафт.

Пронзительный стрекот сверчков ковром устилает этот безмолвный пейзаж, очерчивая в темноте его контуры. Сверчки поют весь день, а ночью сияют. Они – метафора тишины как основного тона звука, который можно услышать, только прислушавшись. Стрекот сверчков выпадает из позитивистской модальности Паснау, поскольку отказывается утверждать свой источник. Он отметает его как исключение из своих правил, тогда как на самом деле это основа звука, разрушающая свод его правил. Его локализация – это мои уши. Как источник он остается невидимым, а когда его видят – ускользает из слышимого. Локальная модальность его звука – это мое тело как переходная вещь, веществующая с ним из его чувственной тишины в его звуковую материальность. Сверчки – это краеугольный камень тишины, которая раскрывается в ночи. Напряжение от слушания такой тишины приводит к композиционному акту, создавая пейзаж передо мной в интеграции соответствия.

Стрекот сверчков объявляет о надвигающейся тишине и остается безмолвным,