Слушая шум и тишину. К философии саунд-арта - Саломея Фёгелин
Неудивительно, что французские власти запретили эту передачу, и она впервые вышла в эфир только тридцать лет спустя[104]. Идея, что мы на самом деле не понимаем друг друга, а только притворяемся во имя целесообразности, подрывает основу постпросветительского гуманизма современности и, следовательно, весь принцип национального государства как территориальной единицы культурной и политической общности: абсолютное сходство по отношению к полному различию как основной принцип обмена и идентификации.
Однако когда мы фокусируемся на желании быть понятыми из непонимания и изоляции, находясь в полном изумлении, мы можем выстроить понимание, учитывающее чувственную сложность вещности (Dingheit) мира и его вещей, объектов и субъектов, которое не ограничено национальными и культурными границами. Мы можем быть отчуждены даже от самих себя и находить себя в мимолетной встрече с другими в молчании. Это молчание не диалектично, оно не выстраивает идентичность через конфликт и противоречие. Это абсурдная, но мирная одновременность субъектов и объектов, совершенно других, но переплетенных через испытание самих себя друг в друге. Но это понимание не прагматично и не поддается утверждению идентичности и эстетического суждения или политических границ. Это мимолетное понимание, созданное на месте и тут же отмененное. Никакие предпосылки национальной принадлежности и расовой идентичности не придают ему определенности.
Звуки Арто рисуют нас полными чужаками, объединенными лишь способностью переживать. Однако Арто не мистик Одена и не его же безумец. Не то чтобы у него не было желания передать свое восприятие другим, однако он знает, что путь через язык перекрыт идеологией, которую он стремится критиковать, и поэтому ему необходимо бороться с телом. Критик, которому не даются слова, должен встать на эту позицию, чтобы на опыте, а не только интеллектуально прочувствовать тихие слова Арто, для того чтобы передать любую стратегию слушания своему читателю. Он должен прорабатывать материал изнутри наружу, соединяя плотскую встречу с нервной кожей своего видимого тела, чтобы перейти от собственного опыта к языку, который влечет и поощряет вовлеченность его звуковой субъективности.
Безмолвное «я» / звуковая субъективность
Эта звуковая субъективность прорисовывается в тишине. Она хрупка, нежна и полна сомнений относительно слышащего и слышимого. Мое «я» слышит в тихом звуковом ландшафте – через его тишину – мои звуки. Моя субъективность создается в этом интерсубъективном акте слушания бесшумных звуков, которые встречают меня на снегу. Звучат именно эти хрупкие взаимоотношения, не я и не тишина, а наши постоянные и изменчивые объятия. Эти отношения сложны, переплетены и обоюдны, мы порождаем друг друга. Тишина формирует субъекта в его звуковой форме. В звуковом жизненном мире «я» создается так же эфемерно, как и звуки, которые озвучивают воспринимаемый мир. Взаимное переплетение «я» со звуковым жизненным миром порождает преходящий и мимолетный субъект наравне со звуками его композиции. Это переплетенное «я» – не твердая идентичность, а постоянно преходящая и развивающаяся субъективность, дрейфующая между определенностью, сомнением и опытом, которые постоянно и обусловленно формируют ее как бесформенное звуковое «я».
Тишина – это зеркало, которое показывает этого бесформенного субъекта самому себе: отражаясь от блестящей поверхности льда и снега, он слышит себя как слушателя в своем окружении. Все звуки, которые я слышу, включают мои, и я всегда нахожусь в центре всех слышимых звуков. Тишина – это место «я» в слушаемом мире. Однако это не уверенное, территориальное «я», а «я», сомневающееся в своем положении, вечно чувствующее себя неловко из‑за того, что оно находится в центре «картины». Этот центр растягивается на все мое восприятие, центростремительно в меня и центробежно от меня, прозрачно покрывая воспринимаемое своей блестящей материальностью, чтобы раскрыть его и отразить меня в его тишине. Этот прозрачный плащ, обнажающий то, что он покрывает, и есть тишина как призыв прислушаться к миру и к себе как вещи в мире.
Однако я не только вещь, но и связана с другими вещами, для которых я – проводник их вещности. Я переплетена с миром собственного восприятия, эквивалентна и в то же время управляема благодаря моему сомнению в его всегда-уже-здесь-бытии, связана с ним генеративной природой моего восприятия, которая также порождает меня саму. То, что отражает мне тишина, – это я сама как моя агентность в мире как жизненном мире[105]. В свою очередь, тишина – это не априорное местоположение или материальность, а динамическое местоположение агентности моего восприятия. Это место ожидания, через которое путем сомнений в трансцендентальном априори агентность восприятия начинает производить и тишину, и звуковой субъект через сложную сплетенность вещей (Dingheiten).
Слушание производит меня как динамическую субъективность, переплетенную с динамическими вещами, которые веществуют жизненный мир, а не по отношению к существенному и постоянному противостоянию трансцендентальному миру. Любая связь меня с другой вещью или субъектом происходит в этой динамике. Звуковое «я» находит коллективное благодаря своей одинокой способности слушать через тело, а не через язык, благодаря, а не вопреки ему, и именно его попытка коммуницировать, принадлежать является принадлежностью, а не предполагаемой и предопределенной позицией национальной или культурной идентичности, подкрепленной априорным языком.
Это политическая позиция или, скорее, политическое позиционирование. Не в смысле политической идентификации, а в смысле политической и идеологической чувствительности, которая понимает, что визуальный содержательный смысл «я», «ты» и «они» – это иллюзия, и предпочитает работать на основе хрупких «я», проходящих в темноте. Тишина делает очевидными последствия интерсубъективного слушания и политизирует звук. То, что отражается зеркалом тишины, – это агентность слушателя, при помощи которой он слышит мир и себя в этом мире, сформированная в его означивающей практике слушания. Из его отражения он улавливает свою позицию слушателя и в конечном итоге устанавливает свой язык через собственное тело, втянутое в кольцо коммуникации.
Произведение Арто политично не только из‑за того, что́ он говорит, но еще и из‑за того, что не может быть понято. Его политическое – это чувственное политическое, которое вовлекает слушающего субъекта и производит политическое на его теле, а не говорит о нем. Именно эстетико-политическая чувствительность звука, тихого или громкого, приковывает политическое к переживающему телу и заставляет его говорить, а не дает ему голос. Саунд-художник, который работает из понимания себя в тишине, вырабатывает политическую позицию. Он делает это скорее имплицитно, нежели эксплицитно, не в отношении насущных проблем, выраженных в звуке, а в отношении позиции понимания таких проблем через звуковую чувствительность. Понимание тишины как основного контекста для слушания политизирует сочинение как процесс. Понимание себя, рожденное из тишины, политизирует процесс слушания и звуковую субъективность.
«Contours of
