Слушая шум и тишину. К философии саунд-арта - Саломея Фёгелин
Эта острота помогает разуму сконцентрироваться и предупреждает меня о себе. Отключение от шумного, населенного городского звукового ландшафта в равной степени освобождает и вызывает тревогу. Днем причудливые звуковые повествования наполняют дом, предлагая мне придумать веселое самоощущение в нахождении среди них. Однако ночью, когда не спится, земные взломщики и более абстрактные монстры начинают населять тишину, тревожа мое слушающее «я». Книга Стивена Кинга «Сияние» обретает смысл в снежной мгле, когда я лежу в темноте. Ведь то, что я произвожу в этой ночной тишине, не связано с узнаванием. Вместо этого я слышу внутренних демонов: освобожденные от шума более оживленного звукового ландшафта, они набрасываются на меня в этом безмолвном одиночестве. Меня так и тянет нарушить тишину, огласить ледяную ночь криком[103]. Или я могу хранить тишину и упорядочивать услышанное, создавать априорный язык, который рассеет его напряжение. Желание слышать музыкальные качества в этой лаконичной тишине проявляется в стремлении преодолеть беспокойство от того, что, даже задав ему рамку, я не слышу ничего конкретного. Однако навязывание каких-либо рамок и ожиданий тому, что я слышу в этой тиши, сводит на нет возможность слушать. Обнаружить музыкальное в звуках этой тишины значит уничтожить слышимое. Вместо этого я хочу слушать тихие звуки, которые напрягают мой слух, и ощущать давление их материальности. Поскольку даже если шепот молчаливого дома не порождает чудовищ и ужасов, превосходящих всякое визуальное воображение, тишина определяет бремя слуха и заставляет меня претворять ее компактную материальность в смысл и значения, которыми можно поделиться и проговорить.
Это давящее ощущение сродни тому, что испытываешь, поднимаясь в гору. От него не избавиться, зажав нос и пытаясь дышать через него. Остается напряжение от мельчайших звуков, пронзающих уши, вызывая беспокойство. В изоляции мрачного белого пейзажа, стягивающего оконные рамы, чувствуется тревога. Было странным облегчением услышать плач чьего-то ребенка по детской рации на канале А. Где-то на расстоянии радиосвязи находится другая семья, тоже ничего не слышащая. Но вот что еще более странно: отправившись на разведку следующим утром, я обнаружила, что ни один из коттеджных домиков поблизости не был занят.
Это совсем другой тип изоляции, чем тот, что возникает из‑за шума. Шум давит на мое тело сверху, сжимая грудную клетку, выталкивая меня наружу в бездыханности моей телесной фантазии. Тишина же, напротив, проникает в меня и выворачивает наизнанку, вытягивая мою нервную систему сквозь тонкие слои кожи и прикалывая внутренности к самым краям тела. В то время как шум фиксирует мое тело на месте, устремляя мое слушание вовне, в осколках, дробящих услышанное в фантазии слушающего тела, тишина захватывает мое тело: горизонтальная, плотная и всеобъемлющая. Слушание тишины практикует фрагменты шума внутри тела.
Шум движется навстречу языку от чувственности изоляции, не достигая при этом смысловой инфраструктуры. Он остается бес-смыслицей, чувствующе чувствительным, обусловленным, преходящим и дискретным. В шуме нас объединяет само желание коммуникации, но не система говорения: мы встречаемся в темноте, спина к спине, и познаем друг друга как чувствующие, взаимно конституированные в нашей телесной фантазии. Шум возникает еще до языка, когда мы подвергаем друг друга испытанию самими собой на пути к обусловленному и преходящему «я», которое проходит мимо других с такой же временной конституцией. Он – необходимая основа языка как стремления говорить, но не его лексика. Тишина дает возможность выстроить понимание из компактной материальности звука: создать преходящий словарь из плотной тишины его интерсубъективного жизненного мира. Однако путь тишины к коммуникации не демонстрирует оппозицию шуму. Скорее, он проистекает из чувственного шумового одиночества и его острого и телесного понимания своей ответственности перед любым обменом. Главным среди них является ответственность за необходимость приостановить все привычки мышления, скрывающие практику слушания. Во многих отношениях шум – это скорее скрытая тишина, чем ее противоположность. Он заставляет слушателя развивать звуковую чувствительность, которой требует тишина, чтобы быть услышанной.
На противоположной стороне шума тишина продвигает слушание как путь к языку: не для самой фрагментации, а для того, чтобы услышать, как дробятся фрагменты. Она работает от означивающей практики бес-смыслицы к коммуникации, не для того, чтобы отказаться от акустической реальности индивида в шумном жизненном мире, как это обсуждалось в предыдущей части, но для того, чтобы испытать ее преходящего и условного слушателя в коллективном обмене. Работая от напряженной изоляции шума обратно к языку, акустический субъект в тишине чувствителен к хрупкости своей сопричастности и знает, что имеет дело с непониманием, которое встречается в случайных и мимолетных моментах совместного смысла, а не с априорной языковой базой для выражения своей точки зрения. Тишина – это не языковой фундамент, а основа для развития языка как обусловленного и преходящего способа обмена.
Предложенная таким образом коммуникация не переводит, а производит смысл, хрупкий и полный сомнений, как неуверенную передачу чувственного опыта между звуковыми субъектами. Она использует язык не для того, чтобы отказаться от опыта и подменить его, а для того, чтобы навести временные и хрупкие мосты между звуковыми чувствующими субъектами, предлагающими друг другу свою одинокую бес-смыслицу. Бес-смыслица, передаваемая таким образом, не имеет права быть понимаемой как таковой, это скорее инструкции к слушанию и участию, нежели перцептивные выводы.
«Quieting» (2000)
Произведение Кристофа Мигоне «Quieting», построенное вокруг пушки, ежедневно стреляющей в полдень из крепости в канадском Галифаксе, слагает тишину. Произведение начинается с абсолютной тишины, приглашающей вас в свою тихую материальность из тридцати четырех треков через звуки ее посредника: щелчки CD-проигрывателя. Поначалу это единственное мое доказательство, что что-то действительно играет. Дальше я прислушиваюсь к едва слышным звукам, которые вскоре раздаются и распространяют то, что я слышу, на все, что присутствует для вслушивания. Это полнота тишины, которая захватывает все на своем пути: щелчки CD-проигрывателя, гул дороги снаружи, слабое тиканье часов, далекую сирену – все это встраивается в его треки.
На восемнадцатом треке раздается выстрел из пушки. Ее залп приводит меня в состояние готовности слушать, и задним числом я осознаю намеренность слабых шорохов, бульканья,
