Робеспьер. Портрет на фоне гильотины - Филипп Бурден

при этом его молчание по поводу предложения сохранить смертную казнь за политические преступления. Для Беккариа отказ от необратимого наказания предполагается в «обычном положении», но при некоторых исключительных обстоятельствах смертная казнь остается единственным оружием против тирании: «Смерть гражданина может быть необходимой в одном случае – когда, даже лишенный свободы, он сохраняет связи и силу, способные поколебать спокойствие нации; когда его существование может привести к перевороту в форме существующей власти». Тем не менее «случай этот может иметь место, только когда нация теряет или возвращает свободу или во времена анархии, когда законы заменены беспорядками». Точно так же в письме Фридриху II Прусскому в 1785 году Кондорсе, тоже противник смертной казни, допускает ее «в случае, если жизнь виновного может представлять опасность для общества». Готовя проект уголовного кодекса, комитеты вдохновляются идеями этих авторов. Они допускают исключение, максимально сужая поле его применения: смертью карается только «глава партии, объявленной мятежной декретом законодательного органа», превращающегося тем самым в некий государственный уголовный суд. Следовательно, «этот гражданин должен прекратить жить не столько во искупление своего преступления, сколько ради безопасности государства». Мера самозащиты, а не кара, умерщвление тирана не служило бы подлинным исключением из правила неприменения смертной казни. Это в некотором роде игра словами. Так или иначе, в Учредительном собрании не было дебатов по этому вопросу, поэтому, наверное, Робеспьер и не сказал ни слова об исключении, посвятив все внимание самому принципу отмены в части преступлений, относящихся к общему уголовному праву.

Как бы то ни было, при всем таланте ораторов, поддерживавших этот принцип, и при почти полном единодушии предложивших его членов комитета его отвергло ощутимое большинство депутатов, решивших 1 июня, что «смерть не будет отменена». Они силятся ее «гуманизировать»: надо «просто лишать жизни, без каких-либо пыток»; решено также, что «любому приговоренному будет отсекаться голова». Наконец, с целью «смягчения наказания» депутат от Парижа доктор Гильотен предлагает применять для быстрого и надежного обезглавливания особое орудие. Оно проработает во Франции с 1792 по 1981 год, нося разные названия, в том числе «луизон» и «луизет», по имени его изобретателя, доктора Луи, но чаще всего – «гильотина», невзирая на протесты Гильотена, автора всего лишь самой идеи.

Весь комплекс законов, составляющих уголовный кодекс, окончательно принимается в конце сентября 1791 года, перед роспуском Учредительного собрания. Притом что смертная казнь положена за ряд уголовных преступлений (преднамеренное убийство, отравление, кастрация, намеренный поджог), большая часть преступлений, караемых смертью, – это «антиобщественные деяния», определяемые с множеством подробностей. Сговор с иностранным государством или шпионаж в его пользу с целью развязывания войны, нападение или разрыв договора с теми же целями, вооруженная борьба против Франции, измена, выдача секретов врагу – как покушение на внешнюю безопасность государства; заговоры и покушения на короля, сговор с целью изменения порядка престолонаследия, подстрекательство к гражданской войне, вооруженный мятеж, неподчинение или измена в армии, издание законов, не утвержденных законодательным органом (направлено против министров и пассивной коррупции депутатов). Наконец, в числе «преступлений против государственной собственности» изготовление фальшивых ассигнаций и уничтожение при помощи огня или взрывчатки сооружений, служащих для обороны государства… Небольшое исключение, допускаемое Баккариа и Лепелетье де Сен-Фаржо, получает весьма широкое толкование.

Отказ отменить смертную казнь и то место, которое она приобретает в градации наказаний уголовного кодекса, обусловлены, конечно, контекстом лета 1791 года. Уже в мае относительно умеренный депутат от Бордо Мерсье заявляет, что к отмене смертной казни можно будет вернуться позже, когда восстановится порядок, но об этом не может идти речи, «когда в умах клокочут ненависть, интрига, фракции, месть, амбиции, фанатизм». Этот страх беспорядков, которые можно обуздать суровостью уголовных законов, усиливается месяц за месяцем после попытки короля бежать, когда неистовствует эмиграция и учащаются угрозы вторжения из-за рубежа, не говоря о расколе духовенства и финансовом кризисе. Поэтому к моменту роспуска Учредительного собрания утверждается позитивное уголовное право, и постановка вопроса об отмене смертной казни более невозможна. Уже существует внушительный юридический арсенал, нацеленный не только на убийц, отравителей, оскопителей и поджигателей, но также и главным образом на тех, кого вскоре назовут «внутренними врагами».

Спустя менее года после утверждения Уголовного кодекса арест Людовика XVI становится для членов Конвента поводом высказаться уже не о самом принципе смертной казни, а о возможности ее применения в отношении низложенного монарха, чья персона объявлялась Конституцией 1791 года «неприкосновенной и священной». Робеспьер произносит на эту тему длинную речь 3 декабря 1792 года. На его взгляд, после своей измены Людовик должен быть казнен без суда, ибо превратился из подсудимого во врага, лично перечеркнувшего общественный договор и вернувшего себя в естественное состояние. Следовательно, на него более не распространяются ни позитивное право, ни Конституция, ранее служившие ему защитой. Теперь действует один «закон природы, лежащий в основе общества, – спасение народа». Враг народа не подлежит суду, его надо уничтожить. Иными словами, казнь короля оправдана как повстанческий акт, а не как осуществление судебного решения согласно своду законов. Не было ли это, по замечанию Жана Жореса в его «Социалистической истории Французской революции», «слишком сильной мыслью для колеблющегося и взволнованного сознания Франции», которую оно приняло бы, без сомнения, в августе 1792 года, во время штурма дворца Тюильри и сразу после него, но не месяцы спустя? Во всяком случае, в декабре эта «слишком сильная мысль», уже высказанная Сен-Жюстом, не получает поддержки; сам Марат выступает за суд по правилам позитивного права. Видя, что его предложение не имеет шансов на прохождение, Максимилиан Робеспьер возвращается на позицию казни по судебному приговору, чтобы увязать свое желание покончить со смертной казнью с возникшей необходимостью убить тирана. Он с пылом утверждает, что его мнение не изменилось со времен дискуссии лета 1791 года: «Меня ужасает смертная казнь согласно вашим законам. ‹…› Я требовал отмены смертной казни в собрании, которое вы еще называете Учредительным, и не моя вина, что первейшие принципы разума показались ему нравственной и политической ересью». Далее он напоминает, что высшая мера наказания, утвержденная действующим кодексом, присуждается и без колебания приводится в действие, когда надо покарать бедняков, чьи проступки не выдерживают сравнения с преступлениями свергнутого короля, который, с точки зрения некоторых, заслуживает снисхождения. 16 января при поименном опросе народных представителей на тему смертной казни он настаивает, что мыслит последовательно: «То же самое чувство, которое подвигло меня требовать – но тщетно – в Учредительном собрании отмены смертной казни, сегодня побуждает меня требовать ее применения к тирану моей родины и в его лице – к самой королевской власти». Известно, впрочем, что в своей речи 30 мая 1791 года Робеспьер не воспроизвел исключения, допущенного Беккариа и затем повторяемого ораторами – противниками смертной казни, которое относилось к сфере политики. Возможно, в душе он от него не отказывался; во всяком случае, в Конвенте он развивает ту же самую мысль. «Да, в целом смертная казнь – преступление, и по этой самой причине, исходя из непреложных принципов природы, она может быть оправданной только в тех случаях, когда необходима для безопасности людей или общества!» – восклицает он 3 декабря. И объясняет, что если человека можно уберечь от обычных преступлений иными способами, нежели смертная казнь, то совершенно иначе дело обстоит с поползновениями низложенного монарха, само существование которого, не говоря о его изменах, навлекает войну. К таким действиям применимы не обычные законы, а законы природы, в силу самой «природы этих преступлений». Эту свою мысль он облекает в лапидарную форму: «Людовик должен умереть, ибо Родина должна жить». Уже в январе Максимилиан излагает свою позицию кратко, ибо «не любит долгих речей по очевидным вопросам»: не следует считать жизнь деспота ценнее жизней обычных граждан; нельзя, чтобы высокостоящие виновные избегали кары, предусмотренной законом для совершивших куда меньшие преступления; нужно быть «неумолимыми к угнетателям» и «милосердными к угнетенным». Отсюда смертная казнь, отказ в отсрочке казни и немедленное приведение в действие приговора, вынесенного Конвентом Людовику XVI.

В ходе дебатов Кондорсе, верный своему неприятию смертной казни, не голосует за нее. Более того, при последнем обсуждении отсрочки 19 января он предлагает Конвенту отменить необратимое наказание за уголов- ные преступления и сохранить возможность его применения позднее