Робеспьер. Портрет на фоне гильотины - Филипп Бурден
Однако за два дня до этого, 30 мая, слово берет депутат, не входящий ни в какие комитеты Собрания, но часто выступающий с пылкими речами. Его зовут Максимилиан Робеспьер. Бывший ученик ораторианцев Арраса, а затем коллежа Людовика Великого, впитавший классическую культуру, он начинает свою речь с напоминания о смертном приговоре жителям Аргоса, так возмутившем афинян, что они устремились в храмы молить богов об излечении их города от «столь жестоких и пагубных мыслей». Но теперь надо просить не богов, а «законодателей, чей долг – быть орудиями и толкователями вечных законов, диктуемых людям свыше», иными словами, принципов естественного права, чтобы «вымарать из кодекса французов кровавые законы, отторгаемые их моралью и их новой конституцией». Используя уже выдвигавшиеся аргументы, оратор желает доказать, что «первое, смертная казнь в высшей степени несправедлива», и «второе, она – не самое обуздывающее из наказаний, напротив, она не столько предотвращает, сколько множит преступления».
В природе единственное решение – убить, чтобы не быть убитым, таков «закон естественной самозащиты». В цивилизованном же обществе, где существует эффек-тивная организация защиты каждого, «сцены умерщвления, разыгрываемые с такими церемониями, на самом деле являются трусливыми убийствами, торжественными преступлениями, совершаемыми не отдельными людьми, а целыми государствами, да еще в легальном виде». Навязывающая их воля – это непременно воля тиранов; такая правовая система – не что иное, как инструмент подчинения их власти. По своей привычке Робеспьер опять напоминает о республиканском Риме, где не разрешалось предавать граждан смерти, пока Сулла, одержав победу, не решил, что должны погибнуть все поднявшие оружие против него. Этот принцип переняли его наследники – Октавиан, Тиберий, Калигула и многие другие после них, выдумавшие преступное оскорбление величества, а потом – божественного величества: «Когда фанатизм, родившийся от чудовищного союза невежества и деспотизма, изобрел преступление оскорбления божественного величества, когда дошел в своем бреду до намерения мстить самому Богу, то как было не предложить ему пролить кровь?»
Для оратора высшая мера – не самый действенный способ снижения преступности, поскольку, как немного простодушно утверждает он, для «общественного человека» самая тяжкая кара – это «бесчестье» и «публичное проклятье». Гражданин не совершает проступков во избежание того и другого, а не чтобы избежать смерти. Этот подход усвоен многими народами – «самыми мудрыми, самыми счастливыми и самыми свободными», отбросившими «древнюю варварскую косность». В полисах Древней Греции с их умеренными наказаниями и почти не применявшейся смертной казнью добродетели было не меньше, а преступлений не больше, чем в других краях. Иначе обстоят дела в «странах, управляемых кровавыми законами», например в Японии, где свирепость кар не влияет на частоту и жестокость преступлений. Достоинства отказа от смертной казни понятны тем не менее даже монархам, мало приверженным свободе своих народов, в том числе императрице Елизавете, просвещенной, хотя и деспотичной, заменившей в 1753 году казнь ссылкой в Сибирь, как бы желая «искупить этим актом гуманности и философии преступное удержание миллионов людей под игом абсолютной власти». Сторонники отмены смертной казни охотно используют пример как России, так и Тосканы, не упомянутый Робеспьером, чей либеральный правитель, великий герцог Леопольд I, будущий император Священной Римской империи, утвердил в 1786 году уголовный кодекс, где среди наказаний больше не было смертной казни, и повелел уничтожить все орудия ее применения.
После примеров и сравнений из истории депутат из Арраса апеллирует к слабому месту любого человеческого приговора, указывая на опасность, даже неизбежность ошибки, которая отвращает от необратимых решений. Даже при самой продуманной системе наказаний, при самых честных и опытных судьях «всегда останется место для ошибки или предвзятости». Поэтому всегда надо предусматривать возможность исправить судебную ошибку. Даже когда наказание соотнесено с проступком, у приговоренного должен оставаться шанс искупить свою вину. За этими рассуждениями следует лирическое восклицание: «Лишать человека возможности искупить свою вину раскаянием или добродетельным деянием, безжалостно запереть для него дверь, ведущую к добродетели и к самоуважению, торопливо столкнуть его, еще запятнанного недавним преступлением, в могилу – для меня это самая страшная, самая утонченная жестокость».
Кроме того, эта жестокость оскверняет любое устройство общества, мешая его перерождению. Долг законодателя – «формировать и сохранять мораль общества». Следовательно, закон должен предложить народу «чистейшую модель правосудия и разума». Принародные же казни, кровопролитие, выставление напоказ трупов… затушевывают разницу между справедливым и несправедливым. Все это выражает идею, что «человек для человека больше не святыня», и перечеркивает человеческое достоинство, демонстрируя, как «государственная власть играет жизнью человека». Месть должна быть заменена «сильной, спокойной, сдержанной суровостью». Действенность закона о наказаниях вытекает не из избытка суровости, наоборот. По замечанию оратора, законы милосерднее, а преступления реже в «свободных странах», то есть там, «где соблюдены права человека». Исходя из всего этого, он требует отмены смертной казни.
С самого начала выступления Робеспьера его слова вызывали возмущение у аббата Мори, оратора наиболее консервативной правой части Собрания, потребовавшего отмены обсуждения уголовного кодекса – и вскоре эмигрировавшего. Оправдывая свою репутацию остроумца, он восклицает: «Надо попросить господина Робеспьера высказать свое мнение в лесу Бонди» – месте с очень дурной славой. Перебившему его коллеге Робеспьер отвечает, что высказываемые им мысли разделяют «все прославленные люди». Действительно, в его речи нетрудно уловить влияние философов Просвещения, выступавших за смягчение наказаний: от Монтескье, писавшего в книге XII «О духе законов», что «от доброты уголовных законов по большей части зависит свобода граждан», хотя и не призывавшего к отмене смертной казни, «этого снадобья больного общества», необходимого для наказания тех, кто посягает на чужую свободу, до Мабли, который в своей книге «О законодательстве, или Принцип законов» (1776) склоняется к отмене смертной казни. Тем не менее самое непосредственное и сильное влияние на депутатов Учредительного собрания в области уголовного законодательства оказывает, без сомнения, Чезаре Беккариа. Не зря сторонники смертной казни делают пугало из этого миланского маркиза, «мирного друга истины», выпустившего в 1764 году короткий трактат «О преступлениях и наказаниях», немедленно переведенный на все европейские языки (на французский – в 1766 году аббатом Морелле) и сохраняющий значение по наши дни. Робеспьер не цитирует его напрямую, однако заимствует у него не только подхваченный всеми пример России, но и часть идей и даже словарь: «Мне кажется абсурдом, что законы, служащие выражением всеобщей воли, осуждающие и карающие душегубство, сами же его совершают и, чтобы отвратить граждан от убийств, сами санкционируют прилюдное убийство» (un publico assassinio Беккариа в устах Робеспьера превращается в meurtre juridique, «убийство по закону»).
Тем не менее два важных вопроса, затронутые миланским философом, а вслед за ним и членами комитетов по Конституции и по уголовному законодательству Учредительного собрания, депутат от Арраса опустил. Первый – чем, если не смертью, карать за самые ужасные преступления: убийство, отравление, поджог и оскорбление нации, заменившее оскорбление величества? Виновных лишают ценнейшего достояния граждан – свободы. Наивысшей мерой наказания становится тюремное заключение, причем не пожизненное, так как, в отличие от Беккариа, ратующего за «вечное рабство», Лепелетье, выступающий от комитетов, находит пожизненный срок чрезмерным, ибо всякое наказание должно оставаться гуманным. Поэтому сроки лишения свободы колеблются между 12 и 24 годами в зависимости от серьезности и обстоятельств преступления. Кроме того, заключенных нельзя принуждать к труду: его искупительное действие несомненно в случае добровольности, ни о каком «рабстве» не может быть речи. В этом отношении Робеспьер, как кажется, склоняется к мнению комитетов: посрамляя тех, кто его клеймит, он желает, чтобы законодатель прибегал для предотвращения преступлений к «мягким способам».
Удивляет
