Кульбиты - Валери Тонг Куонг

Музыка гремела, дом пульсировал от света, десятки старшеклассников танцевали, слившись в плотную и возбужденную толпу. Лени стало душно, она вышла на улицу, уселась на скамейку рядом с бассейном, затянутым на зиму тентом, и тут к ней подошел Свен. Она сказала, что не может танцевать: ее тело подчиняется только определенным ритмам, и она не хочет рисковать и нарушить отработанный годами механизм движений, он ответил, что считает тамблинг своего рода танцем, искусством, и у нее перехватило дыхание. Свен лазил по деревьям в окрестных лесах, проходил полосу препятствий – тоже по-своему танцевал. Он улыбнулся, и сердце Лени расширилось, взламывая броню, которую она так старательно наращивала. Они еще долго говорили и не могли наговориться, потом встали, обошли дом и в сарае, стоявшем в саду, у стены, между вилами и граблями, впервые поцеловались и занялись любовью – ну почти, потому что презерватива у них не оказалось, а Лени, хотя и была девственницей, прекрасно понимала, чем рискует. Она почувствовала, как ее охватывают незнакомые, не поддающиеся описанию чувства. Она была счастлива и, что гораздо важнее, испытывала облегчение оттого, что можно сложить оружие, прекратить изнурительную борьбу с самой собой. Но на следующий день Свен позвонил, он хотел взять ее с собой на полосу препятствий и говорил, захлебываясь от возбуждения: «Местность тут не лучшая, но в горах – совсем другое дело, вот увидишь, тебе понравится, я уверен, я за тобой заеду». Его слова вызвали у Лени тревогу. Она почувствовала угрозу, приближение опасности, троянский конь в крепости, последствия уже начались. Свен требовал от нее того, чего она не могла ему дать: времени, постоянного доступа к ее мозгу и телу, совместных планов на будущее. Да, он тоже занимался спортом, но, как и все остальные, не понимал, что значит быть профессиональным спортсменом.

Она перебила его. Сказала, что сожалеет, что это было временное помешательство, он ей очень нравится, правда, но продолжать отношения будет трудно, невозможно. Она услышала, как дрогнул его голос: «Да? Ладно, хорошо». Но все было не хорошо. Закончив разговор, она почувствовала, как в ней самой что-то надломилось. Пошатнулась, как боксер, пропустивший удар в челюсть. Это был чистый нокаут.

Потом они часто виделись в школе. И каждый раз замирали. Между ними будто пробегала волна – настолько мощная, что Айрис ее заметила. Они были словно два зверя, ослепленные светом фар. Но и за рулем сидели они сами.

Лени наконец находит в себе силы заговорить. Просит прощения за то, что раньше не звонила, не пыталась узнать, как у Свена дела.

– Я думала только о маме. До меня до сих пор не доходит, что наш дом разрушен.

Она как будто открыла дверь, и Свен тут же стал ломиться внутрь.

– Они ничего не нашли?

– Ничего.

В эти три дня Лени и ее отец по очереди дежурили у места, где велись спасательные работы. Они искали информацию о смерчах, о том, сколько процентов выживает в подобных катастрофах, узнали, что иногда жертву может унести за сотни метров. Они обследовали окрестности, прочесывали поля, бродили по лесным тропинкам. Они знали, о чем все думают: рано или поздно кто-нибудь заметит руку или ногу под куском кровли, который еще не успели убрать, под бетонным блоком, и все будет кончено.

– Наверное, это очень тяжело. Ты поэтому пока не тренируешься?

При одном упоминании о тамблинге Лени вздрагивает. Покрывается потом. У нее как будто ломка – стоило пропустить один день, и она сразу это чувствует. Судороги, усталость, сердце колотится и, кажется, уменьшается мышечная масса. Ее разум тоже страдает – так, что не выразить словами.

– Все сложно.

– А как же чемпионат? Я видел постер в торговом центре.

Ах да. Рекламные баннеры у входа в торговый центр, и вся парковка завешана ими. «Мы все с Лени Бауэр». Какие они уродливые, кричащие. Джона предупреждал, что без спонсора не обойтись и придется терпеть – постеры, коктейль с директором, билеты на соревнования… Лени думает о Джоне, о тяжелом взгляде, каким он смотрит на нее, о его молчании. Переживает ли он за их общее спортивное будущее? О соревнованиях, ради которых они столько работали? Каждый пропущенный день – это упущенные возможности. И для Норы, и для Лени, и для него. Но ни Джона, ни Лени не решаются об этом заговорить.

– Не знаю, – говорит она. – Отец всегда считал тамблинг развлечением. Я нужна ему сейчас.

– А твоя мама? Что бы она подумала?

– Хороший вопрос.

– Она ведь поддерживала тебя, да?

Да, поддерживала. Так ей казалось. Но вот уже три дня, как Лени во всем сомневается. Каждая фотография в семейном альбоме заставляет ее задаваться вопросами. Она пытается разобраться, где здесь любовь, а где страх, отчаяние, ложь. Терзает память, возвращаясь к самому началу, к тому времени, когда она только начала заниматься спортом. Нора всегда сопровождала ее, боясь, как бы она что-нибудь себе не повредила. Малейший румянец на ее щеках, малейшее покраснение кожи приводили мать в ужас, но вскоре это прошло. Было видно, как ей приятно поддерживать дочь, – она так заботилась о костюмах, сама делала серебряные заколки, которые удерживали сетку для волос, вскидывала кулак, когда Лени, ее гордость и предмет восхищения, с прямой спиной выходила к судьям. Радость в ее глазах была слишком велика, чтобы быть неправдой.

– Думаю, она была счастлива видеть меня счастливой. Видеть меня живой.

Свен встает, делает, прихрамывая, несколько шагов, поворачивается. Деревья за его спиной качаются на ветру. Воздух теплый, ласковый.

– Лени, осторожно!

Она оглядывается. В нескольких метрах от нее яростно сражаются два пса – два крупных черно-подпалых добермана грызут друг друга за горло, рычат, катаются по земле, поднимая пыль, за которой ничего не видно. А рядом орут друг на друга их хозяева, готовые броситься в драку, полные той же звериной жестокости, хотя их собаки так похожи, что могли бы быть братьями. Лени с криком шарахается в сторону.

Один из псов лежит на земле, повернувшись мордой в ее сторону. Он как будто смотрит на нее. А возможно, он мертв. Она опускает глаза: брызги крови прочертили красную дугу на ее кроссовках.

– Они сошли с ума, – шепчет она. – Мир сошел с ума.

Свен берет ее за руку.

– Пойдем отсюда, – говорит он, – тебе больше нельзя терять время. Наверное, еще слишком рано видеть тебя счастливой, но я хочу видеть тебя живой.

Эдди

Он бы никому не рискнул признаться, но это правда: сегодня вечером он чувствует себя хорошо. Боль не прошла, она все еще здесь, но за эти три дня он ее приручил. Нужно было это сделать – или сойти с ума. И он нашел в себе силы уменьшить боль, превратить ее в фоновый шум, звон в ушах, с которым он теперь учится жить.

Он наблюдает за Джоной, который, опираясь руками о барную стойку, ждет заказ.

Он готов.

Первые часы – о них он почти ничего не помнит, только вспышки, ощущения, необработанные данные – смерч, отчаяние, пустота в животе, он готовился умереть, сообщение от Лени – Нора погибла, почти наверняка, и это нарушило все его планы; уверенность, что он должен защитить свою дочь: он не оставит ее сиротой. Он уже достаточно сделал для того, чтобы разрушить свою семью, уничтожить свое будущее. Все остальное поглотил адреналин, заставил отложить на время другие вопросы. Он вернулся к роли отца, мужа, взял на себя самое трудное – сообщить новость близким, – спасатели почти не оставили им надежды. Эрнест проявил сочувствие – гораздо больше, чем Эдди мог ожидать, засы́пал их сообщениями, он переживал обо всем: о том, где они будут жить, об их душевном состоянии, об их планах, о здоровье Лени. Это взволновало Эдди, ведь до сих пор он считал Эрнеста не совсем настоящим братом, но теперь все менялось, связь между