Там, где поют киты - Сара Харамильо Клинкерт

Сара Харамильо Клинкерт

ТАМ, ГДЕ ПОЮТ КИТЫ

Робису — за то, что нашел меня

Птица ясно отвечала, и хоть смысла было мало,

Подивился я всем сердцем на ответ ее тогда.

Да и кто не подивится, кто с такой мечтой сроднится,

Кто поверить согласится, чтобы где-нибудь когда —

Сел над дверью — говорящий без запинки, без труда —

Ворон с кличкой: «Никогда».

И, взирая так сурово, лишь одно твердил он слово,

Точно всю он душу вылил в этом слове «Никогда»,

И крылами не взмахнул он, и пером не шевельнул он, —

Я шепнул: «Друзья сокрылись вот уж многие года,

Завтра он меня покинет, как надежды, навсегда».

Ворон молвил: «Никогда!»[1].

Эдгар Аллан По. Ворон

* * *

Пыль вдаль всей дороги лежала тихо. Лежали тихо босые ноги Канделарии, словно головастики, заточенные в тесноте аквариума. Лежали тихо стерегущие дом киты, которые никогда не запоют. Лежала тихо вода в пруду, где столько всего еще произойдет. И дело не в том, что было лето и безветрие, просто никто давно не проезжал в сторону Парруки. Но тишина эта не сулила спокойствия, напротив, она предвещала, будто скоро что-то случится. Да, скоро что-то должно случиться. Все стихло, как перед бурей, от которой выходит из берегов ручей, стихло, как кролик за миг до нападения лисы.

Канделария с книжкой в руках караулила на крыше, уставившись в ту неопределенную точку, где теряется взгляд. Она услышала шум машины, но разглядеть ее не смогла, потому что автомобиль окружало облако, поднявшееся от иссохшей земли. А может, просто не старалась. У нее была склонность вот так сидеть и чего-то ждать, и она не знала, что иногда важнее то, что происходит в процессе ожидания.

Многое изменилось с тех пор, как ушел ее отец. Было так одиноко и скучно, что она наловила головастиков в свой аквариум и три полных луны дожидалась, пока они превратятся в жаб. Сначала у них отросли лапки, потом расширился рот, а кожа покрылась пупырышками. И наконец выпучились глаза: круглые, блестящие, как хрустальные шары. Они смотрели холодно и вместе с тем безразлично.

На исходе третьего полнолуния им стало так тесно, что Канделария решила выпустить их в пруд. А потом забралась на крышу наблюдать за дорогой — тогда-то она и увидела движущееся облако пыли, которое говорило о том, что к ним кто-то едет. Не тот, кого ждала Канделария, но она еще об этом не знала. Она бросила книжку и побежала по коридорам и лестницам с криком:

— Вернулся! Вернулся!

Тобиас выскочил из своей комнаты и побежал следом за сводной сестрой. Дощатый пол застонал под торопливыми шагами. Внизу они ловко перескочили через корни, торчащие из щелей между плитками, увернулись от развесистых ветвей мангового дерева, которое росло вширь и ввысь посреди гостиной. Оба услышали, как грохнула дверь наверху — это мать закрылась у себя. Они не видели, как она заползла под одеяло и укуталась, не оставив ни единой дырочки, чтобы дышать. У нее был один из таких дней, когда хотелось перестать дышать вообще. Круглые камни, наваленные по всей комнате, не моргая смотрели на нее своими неизменными, неподвижными глазами, которые глядели не глядя. Будь она в настроении, она бы встала, чтобы развернуть их лицом к стене, как бы в наказание, но хорошего настроения у нее не было уже много дней.

У ворот Канделария резко остановилась. Она учащенно дышала: не столько из-за бега, сколько от волнения перед встречей с отцом. Но она быстро поняла, что ошиблась. Канделария обернулась, встретилась взглядом с Тобиасом и прочла в его глазах только разочарование. Это был не отец, а какая-то незнакомая женщина, у которой никак не получалось открыть дверцу и выйти из машины. Канделария уставилась на полуразвалившийся джип: вмятин на кузове было больше, чем на маракуйях, какие остаются непроданными у крестьян на площади в базарный день. Машина была вся в ржавых пятнах от птичьего помета и долгого пребывания на солнце и под дождем. Заднее колесо, судя по виду, лопнуло много километров назад, потому что от формы диска осталось одно воспоминание. Заметив клочки шерсти и пятна крови на переднем бампере, Канделария сразу представила, сколько животных эта женщина сбила по пути, и подумала, что незнакомка водит так же плохо, как ее собственные родители.

Женщине наконец удалось открыть дверцу, и Канделария увидела, как на землю опустилась красная туфля на высоком каблуке, потом другая. Затем показались ноги, покрытые дорожной пылью, — если только можно назвать дорогой эту полоску, которую горные жители кое-как процарапали через растительность. Женщина энергично отряхнула облегающее белое платье, на самом деле уже не очень белое и не очень облегающее. Потом заправила темные волосы за уши и поворошила носком туфли щебенку. Канделария задумалась, как ей удается сохранять равновесие и невозмутимость на такой неровной почве, а ведь она еще не видела, как женщина ходит. Когда она это увидит, то поймет, что не всегда все так, как кажется. Потом Канделария снова посмотрела на полуразвалившийся джип, и ей показалось, что эта машина совсем не подходит такой женщине.

— Сдаете комнаты? — спросила незнакомка.

— Нет, — ответил Тобиас.

— Да, — ответила Канделария.

— Мне нужна комната. — Женщина посмотрела на Канделарию, потому что такие женщины всегда знают, куда смотреть. — А ты, — она повернулась к Тобиасу, — возьми-ка лопату, выкопай яму, да побольше, и закопай поскорее этот драный джип.

Она бросила ему ключи от машины, но Тобиас не стал их ловить, и они упали на землю. Тогда женщина провела ему рукой по попе — и Канделария вытаращилась изо всех сил, как будто так могла больше охватить взглядом. Только когда Тобиас запустил руку в задний карман, брат с сестрой поняли, что гостья сунула туда пачку банкнот.

Тут воздух наполнился перезвоном колокольчиков, нежным, воздушным, легким, как утренняя дымка. Канделария заметила, что женщина замерла, даже ее глаза застыли, как будто не решаясь моргнуть, чтобы не потерять концентрацию. Она порадовалась, что они слышат одну и ту же мелодию, поэтому, заметив, что гостья собирается что-то сказать, уже предвкушала, что услышит