Там, где поют киты - Сара Харамильо Клинкерт

— Пусть будет там поосторожнее с норами броненосцев. Если где нора обрушится, весь дом упасть может, — сказала мать и направилась к пруду.

Она прошла через гостиную, огибая корни и вздыбившиеся плитки не столько благодаря ловкости, сколько по привычке. Канделария смотрела на колтуны у нее на голове и гадала, то ли волосы у матери так отросли, что гребешок уже не берет, то ли та просто давно не причесывалась. Седина уже вытеснила первоначальный цвет ее волос, и Канделария задумалась, как бы выглядела мать с такими темными волосами, как у Габи.

Когда мать вышла из дома, Канделария взглянула на гостью, пытаясь угадать, какое та произвела на нее впечатление. Но похоже было, что Габи волнуют совсем другие вещи, не имеющие ничего общего с чужой сединой, колтунами, мятежными корнями и манговыми деревьями, растущими посреди гостиной.

— Я разуваться не собираюсь! — через некоторое время заявила она.

Канделария посмотрела на нее с удивлением, не понимая, к чему такое заявление.

— Мне все равно, что в этом доме все ходят босиком, потому что у вас в семье так принято, или это такая хитрость, чтобы не спотыкаться, или какое-нибудь абсурдное правило, какого можно ожидать в таком абсурдном месте, — но туфли я не сниму ни в коем случае, — сказала гостья. И добавила для пущей ясности: — Только через мой труп.

— Тут, как вы могли заметить, все делают, что в голову взбредет. В том числе ходят обутые или разутые, — сказала Канделария и посмотрела на свои грязные ступни.

Она помнила, как отец заставлял ее стоять на горячих плитках, чтобы кожа потеряла чувствительность и ноги легко переносили ходьбу по любым неровностям. В середине дня, когда плитки раскалялись, он засекал, сколько она сможет простоять, не жалуясь и не убегая к бассейну, чтобы опустить в него обожженные ноги. В первый раз она вытерпела пять секунд, потом двадцать, тридцать, и так с каждым днем все дольше. К исходу того лета Канделария выдерживала по две минуты, и наконец настал день, когда ее ноги так огрубели, что она могла обходиться совсем без обуви. Раньше она этим гордилась, но теперь, видя нежелание гостьи снимать туфли, засомневалась, можно ли это считать поводом для гордости или надо стыдиться, что она ходит босиком. Размышляя над этим, она заметила, что Габи успокоилась, узнав, что может, если пожелает, даже спать и плавать прямо в туфлях. Канделария поняла это по тому, как непринужденно Габи обошла вокруг мангового дерева, трогая ствол, будто ей надо было убедиться, что оно настоящее. Потом гостья сорвала листочек базилика, сунула в рот и стала медленно-медленно жевать, пока ее мысли бродили по неведомым закоулкам разума. Сама она тоже бродила — по теням, расцвеченным витражами, то красным, то синим, то зеленым, в зависимости от того, сквозь какое стекло падал свет. Потом она обратила внимание на огромные окна от пола до потолка и, увидев свое отражение, не удержалась от соблазна рассмотреть себя с головы до ног. Она пригладила волосы, отряхнула остатки пыли, расправила складки на платье. Несколько секунд она посвятила тому, чтобы поправить его в области груди так, чтобы бюст выглядел соблазнительнее, а потом провела ладонью по животу, убеждаясь, что он такой же плоский, как и прежде. Судя по ширине ее улыбки, Габи была довольна своим внешним видом. Канделария не подозревала, чему на самом деле улыбается гостья: тому ли, что нашла подходящее место, чтобы укрыться, как укрываются звери среди листвы, когда не хотят, чтобы их нашли? Хотя, по правде говоря, Габи действительно нравилось, как она выглядит, и свое отражение в окнах она рассматривала больше ради удовольствия, чем из необходимости убедиться в собственной красоте. Габи была красива. А некоторым женщинам очень важно знать, что они красивы, особенно когда от этого целиком зависит их существование. Но такие вопросы пока оставались за пределами понимания Канделарии, потому что она дожила до двенадцати лет, ни разу не задумавшись, красивая она или нет. У нее не было ни зеркала, ни примера женщины, с которой можно было бы себя сравнивать, за исключением матери, — во всяком случае, до сегодняшнего дня, когда она увидела, как другая женщина любуется собственной красотой в отражении.

Помимо своей внешности, Канделария не подозревала еще и о причинах, по которым Габи пришлось угнать джип и без передышки ехать на нем по забытым дорогам, положившись на волю случая, и не останавливаться, пока не кончится бензин или не лопнут колеса от долгой езды. Она не пыталась помочь животным, которых сбивала, и даже не давала себе труда скинуть их безжизненные тела в придорожную канаву. Услышав, как Габи вздохнула, Канделария поняла, что это вздох облегчения, вздох радости, может быть даже влюбленности — она бесчисленное множество раз слышала, как вздыхает мать, и никогда ее вздохи не звучали так сладко, как вздохи этой женщины. Наверняка она хорошо выспится в своей новой комнате, ведь там, как и было обещано, настоящее хитросплетение лиан и других растений. Канделария понадеялась, что среди них есть такие, которые избавляют от дурных снов, но о чем она опять же не подозревала, так это о том, какие кошмары мучают по ночам Габи де Рочестер-Вергару.

* * *

Паррука — хорошее место, чтобы укрыться. Тут мало людей, сюда трудно добираться, а горы никому ничего не скажут. Никто никого не выдаст. Так живут те, кому есть что скрывать. Иногда это к лучшему: я не говорю, ты не говоришь, горы не говорят. Вечная проблема людей, которые сбегают: они никогда не знают точно, где найдут пристанище и что их там ждет. Но Паррука не всегда была такой. Прежде чем стать местом, где хорошо укрываться, Паррука была даже не местом, а песней, потому что отец был художником, упорно ваявшим китов, которые не поют, и упорно слышавшим песни там, где их нет. А Канделария была девочкой, которая искренне верила словам отца. Закрыв глаза и приложив немного усилий, она даже могла распознать звуки, которые он учил ее слушать.

Звенели колокольчики у кроликов на шее, насвистывали со́вки, обосновавшиеся на ветвях лавров. Рассыпались по крыше капли на своем необратимом пути к лужам на земле. Скрипели шаги матери по коридорам, стучал молоток отца в его неустанной борьбе с щелями между плиток, чтобы никто не спотыкался. Жужжали пчелы, а деревянные столбы и потолочные балки стонали, напившись росы на рассвете.

Мать тоже вносила вклад в эту музыку, но еще больше — в