Несмолкающая батарея - Борис Михайлович Зубавин

– Я к утру вернусь, – сказал Каширин. – Вы ещё спать будете, как я вернусь.

– Пленных сдадите в штаб батальона. Принесёте расписку. Вернуться вам к девяти ноль-ноль.

– Есть! – сказал обрадованный Каширин. – Как будет по-немецки быстрее?

– Шнеллер, – сказал я.

В избе было очень жарко. Мы разбросали на полу сено, сверху постелили плащ-палатки, под головы положили противогазы, на них – шапки и легли спать. Первый раз за эти дни мы спали в тепле, разувшись, и наши портянки и валенки сушились на огромной, так и пышущей жаром русской печи. Засыпая, я подумал о Каширине: наверное, он почти бегом спешит в свою деревню, покрикивая на пленных: «Шнеллер! Шнеллер!»

Однажды он показал мне фотографию своей жены. Это была простая русская женщина с большими радостными глазами. Она смотрела с фотографии, чуть улыбаясь. Так улыбаются только люди, у которых очень хорошо и чисто на душе. На ней была ситцевая кофточка, на шее крупные дешёвые бусы. Всё это очень шло к ней.

Проснулся я посреди ночи, неизвестно отчего. Может быть, от жары, а может, оттого, что мне захотелось пить. Но я тут же забыл, отчего проснулся. Мне вдруг стало тревожно. Ощущение какой-то неумолимо надвинувшейся беды охватило меня.

На столе горела прикрученная лампа, попискивала рация. Радист записывал её попискивание на бумагу. На пороге, подперев кулаками голову, сидел Каширин. Я взглянул на часы – было три часа ночи.

– Каширин, – сказал я, – в чём дело?

Солдат вскинул голову и поднялся с порога. Даже при тусклом свете прикрученной лампы было хорошо видно его суровое, словно осунувшееся за эту ночь, лицо.

– Пленные доставлены, товарищ капитан. Вот расписка. – Он снял шапку и вытащил из-под её подкладки листок бумаги, исписанный размашистым почерком адъютанта батальона.

– Ладно, – нетерпеливо сказал я. – Как дома? Почему вы так рано вернулись?

– У меня уже нет дома, – глухо проговорил он. – Никого нет: ни матери, ни сына, ни жены. – Он говорил это, глядя куда-то в сторону остановившимися, сухо и зло блестевшими глазами. Даже старуху, даже мальчонку не пощадили… А что он, мальчонка, им сделал, что? Соседи сказывали – жену-то они раньше, как ворвались в избу: коммунистка, солдатка, мол… И из пистолета в неё… всю обойму… А потом вывели старуху с мальчонкой-то, а он не понимает, дурачок, с бабкой за руку стоит… – простонал Каширин, хватаясь за голову.

Я усадил солдата на скамейку около стола. Он опёрся локтями на стол и стиснул голову своими огромными ручищами. Что я мог сказать ему, когда такое вот горе? Я стоял возле Каширина, мучительно подбирая слова утешения, но все они казались мне сейчас тусклыми, незначительными и пустыми по сравнению с тем, что произошло. Я с надеждой и нерешительностью посмотрел на радиста, словно тот мог помочь мне найти нужные для такого случая слова. Но радист был растерян и встревожен не меньше меня.

– Ну, теперь пощады от меня не будет никому! Был добрый русский солдат, не стало такого, весь вышел, – заговорил вдруг Каширин, отняв ладони от лица и прямо, пристально глядя перед собой. – Нету теперь такого солдата Каширина. Камень у него здесь вот, – он приложил руку к груди. – Камень, булыжник. И никому теперь, ни военным, ни штатским, не уйти вот от этих рук. – Он сжал кулаки, потряс ими над столом. – Мне бы только до логова ихнего добраться… Мне всё равно теперь. Мне рассчитаться надо, и я рассчитаюсь…

Было бессмысленно говорить сейчас, что он не прав, и я отложил этот разговор до того времени, когда он успокоится.

Однако и несколько дней спустя мне не удалось разубедить его.

Каширин был непреклонен. Выслушав меня, он сказал:

– Нет, товарищ капитан, я знаю, как мне вести себя с ними. У меня теперь одна думка – поскорее до логова ихнего добраться. Тогда я расквитаюсь!

– Ладно, ступайте, – сказал я, подумав, что со временем у него это все-таки пройдёт, должно пройти.

Однако, когда мы вступили в бой, мне пришлось убедиться в обратном. У Каширина ничего не прошло, он стал ещё яростнее и злее. Он бесстрашно рвался вперёд, увлекая за собой других солдат. Он торопился скорое попасть в фашистское логово.

Кроме того, что Каширин обладал страшной физической силой, он был великолепный стрелок. А тут ещё прибавилась эта яростная ненависть к гитлеровцам… И смерть будто отступила перед ней, перед этой святой ненавистью русского солдата. Пули, словно сговорившись, облетали, как говорят, «не брали», его. А Каширин шёл напролом, лез в самые жестокие схватки.

Скоро случилось вот что.

Это было уже, когда мы подходили к границам Пруссии. Искусно замаскированный фашистский дзот преградил нам путь. Мы лежали на осенней сырой земле. Моросил дождь, а нам нельзя было поднять головы. Вдруг я услышал, как кто-то подле меня сказал:

– Я их сейчас уберу.

Это был Каширин. Не успел я ответить, а он уже пополз в обратную сторону, скрылся в кустах. Прошло минут двадцать, и мы снова увидели Каширина. Он подбирался к дзоту совсем с другой стороны. По нему почему-то не стреляли, и Каширин спрыгнул скоро в небольшую траншейку, выбрался из неё на дзот и зашвырял амбразуру гранатами. Потом кинулся к двери, стреляя на ходу. Когда мы подбежали, всё уже было кончено. Каширин сидел на земле, свесив ноги в траншейку, и скручивал папироску. В дзоте и возле распахнутой двери лежало пять мёртвых фашистов.

– Пленных не было? – спросил я.

– Не было, – сказал Каширин, спрыгнув в траншейку, и отвёл глаза в сторону.

А часом позже я слышал, как он говорил, сидя возле костра:

– Теперь уж немного. Скоро доберусь, поквитаемся.

– Зол ты, – заметил Койнов.

– Будешь зол…

– С тебя хватит.

– Нет, не хватит, их там ещё много…

Этот нечаянно подслушанный мной разговор ещё больше укрепил меня в мысли, что Каширин, если не смотреть за ним, может натворить много бед. Как раз в это время был ранен мой ординарец, и я решил взять Каширина на его место: всё-таки на глазах всё время будет человек. Он отнёсся к этому совершенно равнодушно. Ни радости, ни удивления, ни огорчения – ничего не отразилось на его суровом лице. Выслушав меня, Каширин сказал: «Есть!» – повернулся на каблуках и пошёл во взвод за своим вещевым мешком.

А мы уже вступили в Пруссию.

Стояла весна, было солнечно и тепло. Взяв несколько городков, мы остановились в одном из них на отдых, и фронт за одну ночь