Клуб «Непокорные» - Джон Бакен
Я сказал ему, что мой интерес к этому делу давно ослабел и угас и я не горю желанием копаться в прошлом, но я пообещал помочь ему выйти на нашего военного атташе, если он действительно решил отправиться в Берлин. Я попытался убедить его в том, чтобы он как можно меньше думал о войне. Я сказал ему, что должен попытаться закрыть дверь от всего, что способствует его нынешнему упадку сил.
— Доктор Кристоф так не считает, — решительно возразил он. — Наоборот, он поощряет мои разговоры именно о том, что меня тревожит. У меня, видите ли, к этому чисто интеллектуальный интерес. Я не испытываю никаких эмоций по этому поводу. К Рейнмар я испытываю довольно дружеские чувства, кем бы она ни была. Есть в этом, если хотите, какая-то романтика. Не так уж много романтических событий было в моей жизни, чтобы я захотел забыть о Рейнмар.
— Вы рассказали доктору Кристофу о Рейнмар? — спросил я.
— Да, — сказал он, — и его это слегка заинтересовало. Вы знаете, как он смотрит на вас своими мрачными серыми глазами… Сомневаюсь, чтобы он вполне понял, что я имел в виду, потому что скромный провинциальный доктор, даже если он и гений в своем деле, навряд ли много знает о методах и средствах борьбы Генерального штаба. Мне пришлось кое-что рассказать ему, потому что я должен рассказывать ему все свои сны, а мне в последнее время все чаще снится Рейнмар.
— Какая она из себя? — спросил я.
— О, личность она в высшей степени замечательная! Очень красивая, но жуткая. У нее длинные светлые волосы до колен.
Услышав это, я конечно же, рассмеялся.
— Ты путаешь ее с валькирией, — сказал я. — Представляю себе, в какой бы ты попал переплет, если бы встретил эту дракониху во плоти!
Но Ченнелль отнесся к этому весьма серьезно и заявил, что ее образ, как он представляет ее себе, нимало не похож на то, что виделось ему во сне. Он охотнее согласился с той чепухой, что я выложил ему о старом замке. Ему она, вероятно, представлялась знатной особой без гроша в кармане, одиноко живущей в усадьбе, огороженной рвом, где ей не на чем упражнять свой чудесный мозг, и ныне горем и стыдом она разъедает свое сердце. Он нарисовал ее столь привлекательной, что я начал думать, что он влюбился в плод собственного воображения, пока он не закончил свой монолог словами:
— И все же она чертовски отвратительна, и она должна быть проклята!
Через две недели я стал чувствовать себя совсем другим человеком. Доктор Кристоф подумал, что он на верном пути, и, конечно же, благодаря его глубокому массажу и нескольким простым лекарствам я обрел больше внутреннего комфорта, чем за минувшие три года. Он был так доволен моими успехами, что отказался обращаться со мной как с инвалидом. Он ободрял и поддерживал меня, когда я начал совершать длительные прогулки на холмы, и вскоре организовал для меня охоту на косулей в компании нескольких местных помещиков.
Прохладным ноябрьским утром я выходил до рассвета и поднимался на вершину одного из гребней, где встречал компанию охотников и загонщиков, которыми руководил парень в зеленой форменной одежде. Мы выстраивались вдоль гребня, и загонщики — с помощью прекрасной своры собак, в том числе охотничьей таксы, — гнали к нам косулю. Было это не очень умно организовано, потому что косуля обычно отступала, и людям было холодно ждать ее в первые часы среди падавшего снега и еловых ветвей, отяжелевших от инея. Но потом, когда солнце поднималось все выше, каждый чувствовал, что все же это был прекрасный способ провести день. Еды в сумках у нас было немного, и всякий раз, когда косуля или глухарь падали на землю, все ружья составлялись в стойку и мы выпивали по рюмочке киршвассера[94]. Мне дали ружье, одно из тех ужасных штуковин, представляющих собой двуствольный дробовик и ружье одновременно, не приняв во внимание, что для перехода от одной модели к другой требуется математический расчет. Приспособа сия была снабжена курком, срабатывавшим от малейшего прикосновения, и когда я впервые пустил ее в ход, я чуть было не отправил на тот свет добропорядочного саксонского селянина.
Мы вместе обедали в полдень, а вечером, перед тем как разъехаться по домам, лакомились кофе с пирожными то на одной, то на другой ферме. Компания у нас была разношерстная: здоровенные фермеры и хилые, низкорослые местные помещики, хозяин гостиницы (кажется, их было двое), местный доктор и пара адвокатов из ближайшего городка. Вначале они немного стеснялись меня, но потом смягчились, оттаяли, и, проведя вместе целый день, мы стали добрыми друзьями. Они довольно откровенно говорили о войне, в которой принял участие каждый из них, говорили с большим достоинством и чувством здравого смысла.
Я научился ходить по невысоким саксонским холмам, и вскоре они перестали быть для меня серьезным препятствием. Но для большинства наших стрелков они по-прежнему оставались слишком тяжким испытанием, и вместо того, чтобы идти по склону прямо вверх или вниз, они всегда шли кружным путем, что было намного легче. Однажды вечером, когда мы, как обычно, стали расходиться, и загонщики пошли прямым, а охотники кружным путем, я почувствовал, что мне нужно размяться, и погнал загонщиков вниз, колотя их изо всех сил, и бо́льшую часть часа поджидал своих сотоварищей, прежде чем мы собрались, чтобы перекусить на ферме. Загонщики, должно быть, обсуждали темп и скорость моего передвижения, потому что, когда мы уходили, один из наших стрелков, адвокат по фамилии Мейссен, спросил меня, почему я приехал в Розензее это время года, когда здесь совсем немного иностранцев. Я сказал, что остановился у доктора Кристофа.
— Он что, ваш личный друг? — спросил Мейсен.
Я сказал, что нет, что я заболел и приехал в его курхаус на лечение. Глаза моего собеседника выразили вежливый скептицизм: он не был готов к тому, чтобы считать инвалидом человека, который сходил с холма, подобно снежной лавине.
Но когда мы шли с ним в морозных сумерках, разговор снова зашел о докторе Кристофе, о котором он, Мейсен, ничего не знал, и я лишний раз убедился в том, сколь мало ценят пророка в его собственном отечестве. В Розензее о нем мало что
