Варяг III - Иван Ладыгин

Иван Ладыгин

Варяг III

Глава 1

Ветер бесновался: он завывал в снастях, бил воздушным кулаком по мачте, царапал парус. Щедро зачерпывая пену с гребня волны, этот пройдоха швырял ее в лицо Харальду. Будто издевался…

Конунг старался не моргать и впитывал эту соленую боль. Она была единственным чувством, способным отвлечь от другой боли под мышкой. Клин клином, как говорится…

Он сидел на корме, закутанный в гору дорогих, пропахших дымом и морем шкур. Казалось, никакой жар не сможет прогнать лед, въевшийся в кости. В ране, куда проклятый Бьёрн ткнул обломком стрелы, шевелилось что-то горячее и живое. Она пульсировала, нарывала, и ее поганый запах просачивался даже сквозь плотные повязки и густой аромат смолы и кожи.

Поражение…

Это слово звенело в его ушах громче, чем вой стихии за бортом.

Он проиграл. Он был разбит. Уничтожен и растоптан.

Его взгляд упал на тело, завернутое в пропитанную кровью холстину. В ней прятался Его брат. Рагнар… Теперь это была просто холодная плоть с уродливой дырой в горле, оставленной зубами того безумца, Сигурда. Харальд смотрел на этот сверток и не видел родича. Он видел насмешку богов. Видел символ своего краха.

Две трети его гордой, закаленной в боях армады теперь кормили рыб на дне бухты Буяна. И столько же людей… Воины, которых он вел к славе и единству. Они остались там, на том проклятом берегу, их кости смешались с пеплом и грязью.

Но это было еще полбеды. Настоящая проблема сверкала в глазах тех, кто выжил.

Он ловил на себе их взгляды, быстрые, как уколы… Он слышал приглушенный шепот, когда притворялся спящим. Шепот недовольства. Зародыш будущего бунта. Воин простит своему конунгу жестокость, жадность, даже несправедливость. Но он никогда не простит неудачи. Непростительно вести людей на бойню и вернуться с пустыми руками и разбитым знаменем.

Вся его жизнь… все, что он строил… было растоптано каким-то провинциальным ярлом и его шавкой!

Тут мысли Харальда обернулись в сторону другого человека.

Рюрик…

Это имя уже начинало обрастать легендами даже за пределами Буяна. Умный. Целитель. Чудотворец! Выскочка-трэлл, вознесшийся до небес. Это он стоял за всей этой несокрушимой обороной! Это его ум придумал эти проклятые машины, эту цепь, это «Пламя Суртра». Бьёрн был воином и тараном. А Рюрик… Рюрик был стратегом. И этот стратег переиграл его, великого Харальда…

Он с ненавистью взглянул на небо. Оно клубилось черными, синюшными тучами. В их грязной вате мелькали желтые, ядовитые зигзаги молний. Картина, достойная его настроения. Боги смеялись над ним. И Тор — громче всех…

Он почувствовал приступ слабости, и его прошибла дрожь. Паршивая рана… Она сводила на нет все его планы. Сейчас нужно было не мстить, не строить новые завоевания. Сейчас нужно было просто выжить. Добраться до дома. До своей крепости, до своей жены, до сыновей.

Мысль о последних заставила его сжать кулаки. После его смерти мог начаться кровавый хаос, дележ власти, междоусобица. Его дело, дело объединения, могло рухнуть в одночасье. Нужно было определять наследника. Сейчас, пока он еще дышал, пока его слово еще имело вес.

Он откинулся на шкуры, закрыв глаза, чтобы вновь увидеть то, что не давало ему покоя. Последний взгляд Бьёрна. Эта стальная решимость, эта глубинная вера в свой путь, переплетенная с запредельной ненавистью… А еще бесконечная, вселенская усталость.

Драугр тебя побери, Весельчак, — прошептал он в душе. — Ты все же сумел меня удивить!

* * *

Самое паршивое чувство на этом свете — это чувство вины. Оно не жжет, как ярость, не холодит, как страх. Оно давит мокрым и грязным камнем, намертво привязанным к твоей шее. И ты тащишь его за собой, спотыкаешься, падаешь лицом в грязь, а он все давит, не давая вдохнуть полной грудью.

Я ощущал его всем своим естеством. Я был виноват перед всеми.

Перед Бьёрном, который поверил мне и положил на алтарь этой веры свою жизнь, свою жену, своих детей. Перед Ингвильд, чье материнское тело так и не смогло защитить ее мальчиков. Перед Акселем и Олафом, которые так и не успели вырасти. Перед каждым воином, каждым жителем Буяна, чьи дома теперь были черными скелетами, а жизни — пеплом.

Мне не хватило ума. Не хватило слов. Не хватило силы, чтобы найти другой путь, чтобы переубедить этих упрямых, гордых людей, что с Харальдом можно договориться, что можно избежать этой бойни. Я когда-то преподавал историю, черт возьми! Я знал, к чему ведут такие войны! Но знание оказалось беспомощным против ярости и долга.

На душе было мерзко и пусто. Все, чего я хотел, — это рухнуть в темный угол, закрыть глаза и провалиться в небытие, где нет ни боли, ни ответственности. Но мир, жестокий и требовательный, не оставлял мне такой роскоши…

Едва стих последний лязг оружия и отчаянные крики сменились стенаниями раненых, ко мне начали стягиваться люди. Сначала по одному, застенчиво, с потерянным видом. Потом — группами. Они смотрели на меня с ожиданием. С некой потребностью.

Их миропорядок рухнул. Их конунг пал. Их вожди были мертвы или ранены. И они, как дети, искали того, кто скажет им, что делать дальше. Кто укажет дорогу в этом новом, ужасном мире. А дорогу указывать пришлось мне. И эта проклятая ответственность злила меня, жгла изнутри, как желчь.

Эйвинд подошел ко мне первым. Он был весь в саже и крови, но в его глазах по-прежнему прыгали игривые чертики. Он, ко всему прочему, шутливо раскланялся, размашисто и театрально.

— Ну что, конунг, — прохрипел он, — каковы будут первые повеления? Прикажешь заложить пир на тысячу человек? Или начнем с малого — найдем тебе корону поприличнее?

— Не сейчас, Эйвинд, — голос мой звучал хрипло и отчужденно. — Не тот момент.

— А по-моему, тот самый, — парировал он, не смущаясь. — Людям нужно видеть, что у руля стоит не призрак, а живой человек. Пусть и хромой, злой и некрасивый.

Он был прав. Черт его побери, он всегда был прав в этих простых, человеческих вещах. Но от этого не становилось легче.

— Ладно, — выдохнул я, смиряясь с неизбежным. — Первое: собери людей, тех, кто еще может держать ведро. Туши, что еще горит. И найди мне всех раненых. Всех, понял? Наших, чужих — всех.

— Будет сделано, ярл, — кивнул Эйвинд, и в его глазах мелькнула