Клуб «Непокорные» - Джон Бакен
Мы оба закончили войну слишком уставшими, чтобы думать о чем-то кроме того, что с этим проклятым делом было покончено. Но Рейнмар так долго был нашим противником, невидимым, но постоянно стоявшим у нас перед глазами, что мы сохранили к нему определенный интерес. Нам хотелось узнать, как он воспринял нашу победу, потому что он не мог не знать, что мы его победили. В большинстве случаев, когда вы побеждаете человека во время игры, вам он скорее нравится, но Рейнмар был мне совсем не по душе. В сущности, я превратил его в своего рода удобрение, питательную почву для всего, что мне не нравилось в немцах. Ченнелль по-прежнему считал, что мы имели дело с дьяволицей, а я бы почти уверен в том, что Рейнмар был молодым человеком, обладавшим интеллектуальным высокомерием, которое нисколько не уменьшилось после того, как его, страна потерпела поражение. Он никогда не признает поражения. Навряд ли я узнаю, кто он такой, но я чувствовал, что, если бы я это узнал и если бы мы встретились лицом к лицу, моя неприязнь была бы полностью оправданна.
Как вы знаете, в течение года или двух после заключения мира я был довольно больным человеком. Большинство из нас были в таком состоянии. У нас не было стимула, чтобы вернуться к обычным удобствам цивилизации, как у людей, что прошли через окопы. Телесно мы были достаточно здоровы, но умственно утомлены, а от этого нет простого лекарства. Мое пищеварение нарушилось, и я пережил ужасное время, когда мне пришлось отлеживаться в постели, питаясь молоком и оливковым маслом. После этого я вернулся на работу, но проблемы с пищеварением постоянно возобновлялись, и всякий доктор вымогательски навязывал мне свои советы, отличавшиеся от советов таких же вымогателей. Я перепробовал все — сухие корма, легкую закуску каждые два часа, лимонный сок, кислое молоко, голодание, отказ от табака, — но любое из этих средств помогало лишь постольку-поскольку. Я стал обузой для себя и помехой для других, кое-как волочась по жизни с постоянной болью в животе.
Врачи не однажды советовали мне лечь на операцию, но я относился к этим советам с осторожностью, потому что знал, что несколько моих друзей прооперировались, страдая теми же недугами, но остались такими же больными, как и раньше. Затем один человек рассказал мне о немце по имени Кристоф, сказал, что он мог бы отлично справиться с моими проблемами. Лучший в мире специалист по диагностике, сказал мне этот человек, и при этом никаких причуд и вывертов, потому что каждый случай он рассматривал отдельно и по существу. У доктора Кристофа был скромный курхаус[93] в месте под названием Розензее в Саксонской Швейцарии. К этому времени я совсем отчаялся и поэтому, собрав чемодан, отправился в Розензее.
Это был маленький тихий городок при входе в узкую долину, спрятавшийся под лесистыми холмами, чистое, свежее место с открытыми каналами проточной воды на улицах. Там были большая церковь с лукообразной остроконечной верхушкой, католическая семинария и небольшая кожевенная мастерская. Курхаус был расположен на полпути между основанием и вершиной холма, и я почувствовал себя лучше, как только увидел свою спальню с вымытыми полами и широкой верандой, выходившей на лесную поляну. Но я почувствовал себя еще лучше, увидев доктора Кристофа. Он был невысокого роста, с седой бородой, высоколобый, хромой, очень похожий, как мне кажется, на апостола Павла. Выглядел он мудрым — мудрым, как старая сова. По-английски он говорил отвратительно, но даже тогда, когда он обнаружил, что я довольно прилично изъясняюсь по-немецки, он не предпринял ничего ради того, чтобы заговорить со мной, клиентом, на моем родном языке хоть чуточку получше. Он не высказал никакого мнения о состоянии моего здоровья до тех пор, пока не понаблюдал за мной по меньшей мере неделю, однако я как-то успокоился, потому что решил, что мной занимается человек первоклассного ума.
Другие пациенты были в основном немцами, также было несколько испанцев, но, к моему удовольствию, я встретил там Ченнелля. С тех пор как мы с ним расстались, он тоже переживал трудные времена. Его бедой были нервы — общая нервная слабость и постоянная бессонница, — и в университете ему дали полгода отпуска для поправки здоровья. Бедняга был тощ, как воробей, его большие глаза были тусклыми, а губы от бессонницы стали сухими. Сюда он приехал неделей раньше и, как и я, находился под наблюдением. Но его случай отличался от моего, потому что он был психически болен, и доктор Кристоф часами пытался привести в порядок, распутать его нервные клубки.
— Для немца он хороший человек, — сказал он в адрес доктора, — но он на неверном пути. С головой у меня все в порядке. Ультрафиолетовые лучи и массаж — вот что мне нужно, а он все время задает глупые вопросы о моей прабабушке.
Мы с Ченнеллем имели обыкновение совершать прогулки по лесу и, естественно, говорили о годах, когда работали вместе. Он жил преимущественно своим прошлым, потому что война была великим делом в его жизни, и его нынешние служебные обязанности казались ему скучными, тривиальными по сравнению с тем, что было прежде. Когда мы бродили среди увядшего папоротника и вереска, его мысли постоянно возвращались к грязной комнатке, где он курил дешевые сигареты и работал по четырнадцать часов в сутки. В особенности его интересовал наш давний противник Рейнмар, интересовал столь же страстно, как и в 1918 году. Он был более чем уверен, что Рейнмар был женщиной, и, мне кажется, одной из причин, побудивших его попробовать вылечиться в Германии, была смутная надежда на то, что в Германии он сможет выйти на ее след. Я почти забыл об этом, и Ченнелль в роли неутомимого сыщика очень меня позабавил.
— Вы не найдете ее в курхаусе, — сказал я. — Быть может, она пребывает в каком-нибудь старинном замке здесь по соседству, ожидая вас, словно Спящая Красавица.
— Я серьезно, — жалобно промолвил он. — Это чисто интеллектуальная любознательность, но, признаюсь, я бы многое отдал, чтобы увидеть ее лицом к лицу. Я подумываю о том, что после того, как я пройду
