Клуб «Непокорные» - Джон Бакен
Он сидел, глядя куда-то мимо меня, такой маленький и одинокий, что я чуть не взвыл от жалости и тоски. Я положил ему руку на плечо и пробормотал какую-то банальность насчет того, что мне жаль, что я сожалею о том, что произошло. Минуту или две мы сидели совершенно неподвижно, а потом я вспомнил Ченнелля. Ченнелль, наверное, излил бы доктору Кристофу всю свою душу до самого дна, повествуя о человеке по имени Рейнмар. Я спросил доктора, знает ли он Ченнелля.
На его лице мелькнула улыбка.
— Нет, конечно. И я потребую от вас дать обещание никогда не передавать ему то, что я сказал вам. Он мой пациент, и сначала я должен изучить его случай. В настоящее время он думает, что Рейнмар — злая и красивая женщина, с которой он когда-нибудь встретится… Все это, конечно, чистая романтика, но для него хорошо, что он так думает… Если бы кто-нибудь рассказал ему правду, его положение стало бы совсем жалким, а в положении герра Ченнелля важно, чтобы его не раздражали такие эмоции, как жалость.
VII
СПОЙ ПЕСНЮ ЗА ШЕСТЬ ПЕНСОВ
История сэра Эдварда Лейтена
Воздействие ночи, любой текущей воды, городов, залитых светом, проблеска дня, кораблей и открытого океана вызывает в уме армию безымянных желаний и удовольствий. Что-то, мы это чувствуем, должно произойти. Мы не знаем, что, но продолжаем поиски того, чего не знаем.
Роберт Луис Стивенсон
Челюсть резко выдавалась вперед, губы сжаты, — так было всегда, когда Лейтен одерживал большой судебный успех. Кроме того, у него, хлебнувшего немецкого газа в 1918 году, кожа была бледной, что со временем стало привычным и для него, и для окружающих и воспринималось не как проявление нездоровья, а как признак того, что он городской житель. На самом деле он был одним из самых стойких и мужественных людей, каких я знал в своей жизни, но случайный наблюдатель мог бы догадаться по цвету его лица, что он редко покидает городские мостовые.
Бурминстер, вернувшийся через месяц из тех благословенных мест, где под ногами не булыжник, а зеленая трава — при этом лицо его было обветрено, как у настоящего моряка, — выразил свое мнение по этому поводу однажды вечером.
— Вы всегда выглядите, как самый настоящий житель Сити. Как вам это удается, Нэд? — спросил он. — Вы, прямо ни дать ни взять, такой же лондонец, как парижанин — парижанин, если вы понимаете, что я имею в виду.
В ответ Лейтен сказал, что ему не стыдно за это, и начал восхвалять столицу.
— В Лондоне, — сказал он, — вы всегда рано или поздно встретите всех, кого знали раньше; вы можете приложить руку к любому знанию, какое вам нужно; вы можете дергать за ниточки, которые управляют самой внутренней Сахарой и самым верхним Памиром. Романтика поджидает вас на каждом уличном углу. Лондон — настоящий город халифов.
— Да, так говорят, — с грустью промолвил Сэнди Арбетнот, — но я так никогда не считал. В Лондоне я просто зеваю от скуки. Ничто забавное не ищет, не находит меня, я сам должен идти и искать его, и всякий раз, когда нахожу, оно мне обходится черт знает во сколько!
— Однажды судьба уделила мне довольно щедрую порцию романтики, — сказал Лейтен, — и это обошлось мне ровнехонько в шесть пенсов.
И он рассказал нам вот эту историю.
* * *
Случилось это много лет назад, как раз тогда, когда я начал преуспевать в адвокатуре. Весь по уши в делах, я проводил целые дни в суде и в палатах, но я был молод и у меня был юношеский аппетит к обществу, поэтому я ужинал, как правило, вне дома и посещал больше танцевальных вечеров, чем мне было нужно. После тяжелого дня было приятно окунуться в другую жизнь. Жил я в то время на Даун-стрит в том же доме, что живу теперь, только двумя этажами выше.
В один из февральских вечеров я обедал в Брайанстон-сквер с представителями семейства Нэнтли. Молли Нэнтли была моим давним другом, и приглашала меня, одинокого холостяка, на свои большие ужины. Она была молодой хозяйкой, полной амбиций, и в ее доме можно было встретить людей самого разного рода. Конечно, то были в основном политики, но также бывали редкие представители искусства и литературы, и любой заезжий лев был желанным гостем в этом доме. Молли была весьма невинной охотницей на львов и питала к ним особое пристрастие.
Я мало что помню о том ужине, кроме того, что главный гость подвел ее. Молли горько плакала. Он был южноамериканским президентом, который за год до этого устроил веселенький государственный переворот, а сейчас был в Англии по делу, касающемуся финансирования его государства. Возможно, вы помните его имя — Рамон Пелем; за год-два он наделал много шума в этом мире. Я читал о нем в газетах и с нетерпением ждал встречи с ним, потому что он проложил себе путь к власти необычайной смелостью и отвагой и был совсем молод. Ходили слухи, что он наполовину был англичанином и что его дедушку звали Пелем. Не знаю, было ли это правдой, но он хорошо знал Англию, и англичанам он пришелся по душе.
Обстоятельства сложились так, что за час до ужина он позвонил по телефону и отказался от визита. Молли была чрезвычайно огорчена. Другие гости перенесли потерю более сдержанно: похоже, они думали, что «Пелем» это всего лишь сорт сигар.
В те дни ужины начинались раньше, а танцы позже, чем теперь. Я не собирался задерживаться надолго, но решил пораньше уйти и, вернувшись туда, где проживал, прочесть сводки, а затем побывать на балу у леди Сэмплер между одиннадцатью и двенадцатью. Итак, в половине десятого вечера я ушел.
Джервис, старый дворецкий, мой друг и союзник с детства, стоял на пороге, меж тем как на площади перед домом собралась большая толпа, которая к тому моменту, когда я там появился, редела у меня на глазах. Я спросил, что случилось.
— Случился арест, мистер Эдвард, — ответил дворецкий с благоговейным страхом. — Я как раз был
