Одинокая ласточка - Чжан Лин

А-янь так яростно меня оттолкнула, что я от неожиданности зашатался и чуть не упал. Ничего себе, думаю, силища у девчонки.

А-янь поднесла ножницы к косе, срезала ее под корень и бросила перед маминой кроватью. Коса подрасплелась и стала похожа на обмякшую черную змею.

А-янь рухнула на колени.

– Мама, открой глаза, посмотри, я твой сын, с этой минуты – я и есть твой сын! – закричала она.

Ее мама, по-прежнему храня молчание, медленно открыла глаза.

* * *

Я собирался в дорогу. Мы с парнями договаривались встретиться в одной чайной за городом, оттуда вместе отправиться в Чжуцзи, а там найти какое-нибудь судно, которое довезет нас до Ханчжоу. Все железные дороги, которые вели от Ханчжоу на север, заняли японцы, поэтому мы могли строить планы лишь на один шаг вперед. Продумать маршрут до Ханчжоу нам помог учитель словесности, он же подсказал, где искать дешевые постоялые дворы для ночлега. Встреча должна была состояться через три дня. Но я уже пообещал А-янь, что не уйду, пока мы не соберем чай, пришлось передать ребятам, чтобы они двигались в путь и ждали меня в Чжуцзи.

Я никогда прежде не видал японцев, все, что я о них знал, я почерпнул из городских газет, радиопередач и рассказов беженцев, которых изредка встречал на улицах. В то время на войну меня звали ненависть к врагу отечества, юношеское чувство долга и слова учителя. Ненависть к врагу отечества рождается в голове, а не в сердце, это еще не та боль, что растравляет душу. Когда убили папу, японцы, о которых я слышал, превратились в японцев, которых я видел, а ненависть к врагу отечества стала кровной ненавистью. Кровная ненависть родилась в глубине сердца и рвала меня на части – я не мог не уйти.

Я знал, что мне предстоит долгий путь, и вступать на него без подготовки было нельзя. Во-первых, мне, конечно, нужны были деньги. Разумеется, теперь, когда семью постигло такое несчастье, просить денег у мамы я не мог. Однако я сумел кое-что подкопить, бережно откладывая мелочовку, которую папа выдавал мне на карманные расходы. Затяну, думаю, пояс потуже, может, и продержусь на этих медяках до Ханчжоу.

Во-вторых, одежда. Вся моя одежда хранилась в школьном общежитии, я не решился ее забрать, боялся, что заметят. После той демонстрации меня не покидало чувство, что за мной следят, поэтому мне приходилось осторожничать. Хорошо хоть остались папины вещи. Я лишь малость уступал папе в росте и мог носить все то, что носил он.

Сложнее всего было со средством самообороны. Я думал: впереди длинная дорога, попадется на пути гора – полезу в гору, попадется река – поплыву на лодке. Я мог наткнуться если не на японцев, то на пиратов или горных бандитов, значит, нужно было раздобыть оружие. Кухонных ножей, ножниц у нас дома хватало, а еще у мамы лежало несколько больших и малых шильев для починки обуви, но все эти инструменты были либо громоздкие, либо непрочные, непригодные для такого дела. Накануне утром я проходил мимо лавки мясника Яо Эра и среди висевших на стене ножей и топоров тотчас приглядел себе один нож. Им наверняка отделяли мясо от костей – на острие виднелось пятнышко крови. Нож был острым, притом небольшим, его легко можно было спрятать за поясом.

Я выбрал нож, а нож выбрал меня, и его клинок задрожал, зазвенел – я знал, что нож зовет меня. Должно быть, это и был он, тот самый предназначенный мне нож, но я понятия не имел, как его заполучить. Я все стоял и стоял в дверях как истукан, гадая, что делать дальше. Яо Эр, заметив, что я прирос к месту, поднял голову, бросил взгляд на холщовую повязку у меня на руке, вздохнул и сказал: давай отрежу тебе полоску грудинки? Пусть мама пожарит. Я знал, что Яо Эр меня пожалел, а я к такой жалости еще не привык и потому залился краской, покачал головой и бросился прочь.

Вечером я никак не мог успокоиться, только и грезил о том ноже. В конце концов я не вытерпел, сделал вид, что хочу прикупить соевого соуса, взял пустую бутылку и зашагал с ней по улице. Дошел до мясной лавки, внутри никого не было – наверно, Яо Эр отлучился по нужде на задний двор. У меня зазвенело в ушах, и не успел я хорошенько все обдумать, как рука сама потянулась за ножом, сорвала его со стены, сунула под кофту, и я развернулся и убрался восвояси. Сердце у меня колотилось так, что слышала вся улица.

Дома я запихнул нож в подушку, поужинал и рано лег спать. Всю ночь, пока у меня под головой лежал нож, мне казалось, что в подушке стучит, – уж не знаю, откуда шел звук, из ножа или из моего затылка, но я так и проворочался до утра без сна. Утром, боясь, что мама придет заправлять постель, и вдобавок переживая, что к нам заявится Яо Эр, я отыскал втихаря кусок клеенки, завернул в клеенку нож и до поры до времени отнес его в одно укромное место, положил под каменную плиту.

Схоронил нож, пришел домой, а у самого руки трясутся. Я никогда не воровал, никогда не прятал оружие, и вот в один и тот же день я нарушил сразу два запрета. Я ведь знал, как распоряжусь своим ножом. Рано или поздно его лезвие снова обагрится кровью, но уже не свиной, а человеческой – может, даже моей собственной. С той самой минуты, как я решил уйти, я не надеялся вернуться живым.

Я сбросил свою кофту и надел папину. Она еще хранила папин запах, речная вода и мыльные стручки не смогли полностью его смыть. Чудно́, но как только я переоделся, мне сразу полегчало. Надев папину кофту, я будто бы взял себе его храбрость, значит, теперь у меня был двойной запас храбрости, а с двойным не страшно. И тогда я понял: главное, чем нужно запастись в дорогу, это не деньги, не вещи и даже не оружие.

Главное – запастись храбростью.

Моих денег, думал я, надолго не хватит, на какие средства я буду добираться до севера Шэньси, пока неясно. Может, мне придется вкалывать бурлаком или грузчиком, не исключено, что я начну просить милостыню.