Одинокая ласточка - Чжан Лин

Валёк А-янь простучал несколько раз, и туман вдруг рассеялся, как будто стук разогнал его, над водой появился чистый круг солнца. Река окончательно проснулась и зашуршала, задрожала золотыми блестками.

А-янь достирала, выжала вещи, сложила их в бамбуковую корзину и стала медленно подниматься по тридцати девяти ступеням. Вещей в этот раз было много, корзина была тяжелая, и казалось, что А-янь едва передвигает ноги от усталости. Обычно А-янь одним духом взбиралась наверх, теперь же ей пришлось два раза сесть отдохнуть. Одолев наконец каменные ступени, она внезапно услышала шум ветра. Очень странного ветра – гулкого, грозного, похожего на протяжный раскат грома, грохочущего так, что плита под ногами загудела, задрожала, при этом ветви деревьев даже не шевелились. А-янь приставила ладонь ко лбу, заслоняясь от солнца, вскинула голову и посмотрела на небо, гадая, где же это так шумит. Ветер она не отыскала, зато заметила стаю птиц.

Птицы тоже были странные – абсолютно одинаковые, с острыми, жесткими, неподвижными крыльями, будто бы лишь для вида торчащими из туловищ.

А-янь сосчитала: шесть птиц. Одна вела стаю, остальные держались чуть позади, образуя вместе ровный треугольник.

Пока А-янь недоумевала, что это за птицы, которые так быстро несутся по небу, хотя не машут крыльями, стая долетела до середины реки. Когда птицы были уже близко, они начали снижаться, и А-янь поняла, что это они принесли ветер – деревья по обоим берегам закачались как бешеные, стебли рогоза склонились до земли. А-янь обнаружила, что у каждой птицы на боку по круглому солнцу. Солнца были красные – но какие-то уродливо-красные. Шесть солнц сбились в кучку, и безупречное голубое небо в одно мгновение стало грязным.

– А-янь, ложись! – Я выскочил из-под дерева и сгреб А-янь в охапку.

А-янь крикнула: “Туфли!” – и в следующую секунду я накрыл ее своим телом.

Я так крепко ее придавил, что она и вздохнуть подо мной не могла, но только она хотела подвинуться, как вдруг загремели взрывы. Я не считал, сколько раз гремело, может, восемь раз, может, десять, может, больше. Грохот шел из-под земли, земля треснула от собственного громыхания, и в трещине родился новый звук. Вопль. Пронзительный, острее, чем шило, которым А-янь прокалывала обувные подошвы, он пытался пробить уши насквозь. Я не знал, что уши тоже могут болеть, что у этой боли есть ноги – ноги, которые тут же принялись пинать сердце, и сердце сжалось.

Спустя какое-то время земля устала дрожать и наконец затихла. Я отпустил А-янь, мы оба сели. А-янь глянула на меня и вскрикнула:

– У тебя… у тебя на лице!..

Я утерся рукавом, извозив его в липкой крови. Потряс руками, потопал – руки и ноги двигались, как обычно, и я успокоился.

– Камнем задело, ерунда. Сраные твари, даже на деревеньку, где ничего не…

Слова застряли у меня в горле: я увидел, что за спиной А-янь, невдалеке, взвился столб дыма. Поначалу бледный, тонкий, почти как туман, дым постепенно почернел, загустел; вдруг с ревом полыхнул огонь. Ветер подхватил пламя, оно стало расти и вскоре уже лизало верхушки деревьев. Деревья с треском обмякли.

– Плантация! – закричал я.

Мы одновременно вспомнили, что утром, едва рассвело, наши папы ушли на чайную плантацию, чтобы до сбора урожая взрыхлить напоследок землю, дать ей хорошенько напитаться влагой.

А-янь вскочила и помчалась как сумасшедшая. Она неслась не выбирая дороги, острые камни и колючки жалили ее голые ступни.

А она и не замечала, она вообще ничего не замечала, ей лишь хотелось поскорее отыскать своих.

Я ринулся следом и скоро нагнал ее. Добежав до поворота, мы резко остановились, потому что потеряли тропу. Там, где была тропа, зияла гигантская, шириной в два или три дома, яма. Эта яма, не меньше чжана[17] глубиной, была завалена до краев. Сперва я стоял, ничего не соображая, затем мало-помалу различил их: деревья, конические шляпы, кирпичи, куски черепицы, животных, людей – разорванных в клочья. Все казалось незнакомым, ведь то, что разорвано в клочья, выглядит совсем не так, как целое.

На сломанной пополам развилке дерева А-янь заметила ногу, одну человеческую ногу без тела. Нога словно спешила отделаться от туловища и убраться прочь, даже не успела как следует обуться – из туфли торчала бледная после зимы пятка.

А-янь не узнала ногу, но она узнала туфлю. Черную заплатку на носке, в том месте, где палец протер дырку, пришивала она.

У А-янь потемнело в глазах, и она рухнула навзничь.

Спустя несколько десятков лет в уездных хрониках появилась такая запись:

31 марта 1943 г., около 7:20 утра, шесть японских бомбардировщиков атаковали деревню Сышиибу, сбросив на нее одиннадцать бомб. Одна из них упала в реку, еще одна – за гору, остальные девять взорвались в жилом районе и на чайной плантации. Девять домов разрушены, восемь человек убиты, двадцать девять ранены. Нанесен неизмеримый ущерб домашнему скоту.

Среди тех, кто в тот день погиб, были наши с А-янь отцы.

Трупы доставали по частям: голова, половина туловища, нога, пальцы, легочная доля, нельзя было понять, где кто, собрать из частей целые тела. Поглядев на это, дедушка Ян, самый уважаемый житель деревни, заплакал и сказал:

– Хватит, хватит, не пытайтесь их опознать, похороните вместе. Потом чья семья придет на могилу, пусть сразу и за других зажжет благовония.

Плотник Ян, наставник моего брата, той же ночью смастерил большой гроб, куда и положили восьмерых человек. Нетронутые тела заняли бы восемь гробов, а так хватило одного – горькое зрелище.

В день похорон деревенские скинулись и позвали Плешивого голосить.

Плешивый был сыном горной шэянки (женщины из народа шэ), которого когда-то взял на воспитание бездетный Ян Ба. Дядя Ян попросил дедушку Дэшуня подобрать для ребенка официальное имя, и мальчика назвали Ян Баоцзю, что значит “оберегающий долгие годы”. Из-за того, что Ян Баоцзю переболел стригущим лишаем, на голове у него было несколько проплешин размером с медяк, и все в деревне, от мала до велика, звали его Плешивым. Дядя Ян не знал, что напрасно радуется имени, за которое заплатил серебряную монету: спустя каких-то шесть или семь лет, не дождавшись, пока Плешивый женится и станет отцом, он вдруг ни с того ни с сего умер, оставив приемыша в одиночестве.

Дядя Ян при жизни холил и лелеял своего позднего сыночка, почти всю работу, что по дому, что в поле, выполнял сам, лишь бы не утрудить малютку, в результате этот сиротинушка палец о палец не мог ударить, чай