Одинокая ласточка - Чжан Лин
Но как бы скверно Плешивому ни жилось, с голоду он не помер. Он умел то, чего не умели другие. Его мать была шэянкой, а шэянки все как одна хорошо поют; он унаследовал материн талант и перенял у нее несколько мелодий. Другие трудились в поте лица, чтобы себя прокормить, а Плешивый пел – когда в деревне кто-нибудь умирал, его обычно звали голосить.
Голосить он мог по-разному. Если ему платили лапшой и яйцами, он стенал. И не абы как, а мелодично, выразительно, чередуя высокие и низкие ноты, печальнее и звонче, чем толпа плакальщиц. Если к лапше и яйцам прилагались несколько медяков, он стенал громче и к тому же разбавлял свой плач парой-тройкой фраз, простых, но всегда уместных, таких, как надо. Если Плешивому давали не медяки, а белый конверт (ему достаточно было легонько сжать конверт двумя пальцами, чтобы определить на ощупь, сколько внутри денег), тогда он заводил песню. Плешивый не просто сочинял на ходу что попало, он рассказывал о жизни покойного. Увидит горы – поет про горы, увидит реку – поет про реку, увидит деревья – поет про деревья, всю дорогу нужно что-то придумывать, от ворот до кладбища на холме.
Словом, Плешивый жил “со всеми наоборот”. Если год выдался плохой, много болезней, напастей, смертей – в чашке Плешивого появляются яйца, если год спокойный, все живы-здоровы – у Плешивого глаза горят от голода. Даже деревенским собакам было известно: если Плешивый шатается по улицам сгорбившись, заложив руки за спину и подергивая носом, значит, в животе у него пусто и он вынюхивает мертвеца.
Горше, горше горчанки твоя долюшка…
Начались проводы в последний путь, разбили глиняный кувшин[18], и Плешивый тут же заголосил. Его крик был до того звонким, что он пробил небосвод, придавил горы так, что они не смели шелохнуться, заставил дрожать деревья.
От этой мелодии наши мамы разрыдались и лишились чувств. Дальше гроб вместо них поддерживали А-янь с соседкой.
А-янь тоже хотелось плакать, но ее слезы копились в животе, не поднимаясь наверх. Чем сильнее она плакала, тем суше становились ее глаза.
Туман клубится на Цинмин,
Разбился глиняный кувшин.
Гляжу на чайные кусты,
Их посадил когда-то ты.
Тебя уж нет, хоть чай растет —
И чайный холм сам слезы льет…
Похоронная процессия достигла чайной плантации. Бомбы уничтожили половину кустов семьи А-янь, но вторая половина, уцелевшая, и знать не знала про гибель первой и по-прежнему беззаботно, буйно зеленела, не ведая, что настали смутные времена. Жизнь точно вода, ее поток несется вперед, не оглядывается, не ждет, не замирает на месте, даже когда случается горе, которое обрушивает небо на землю.
По мостам из золота, из серебра ступая,
Ты дойдешь до самого до Западного Рая.
Ступая по мостам, ты только не спеши,
Путь к Желтому источнику долог для души…
В Сышиибу нет золотых мостов, и серебряных нет, и даже деревянных. В Сышиибу вообще нет ни единого мосточка. На самом деле Плешивый пел про сампаны. Кладбище находилось на противоположном берегу, нам нужно было переправиться через реку на лодках. Восемь молодых здоровяков подняли гроб и перенесли его в самую широкую плоскодонку, та сперва задрожала, но потом выровнялась. Все прочие расселись по остальным сампанам и направили их друг за другом к тому берегу; не смолкали рыдания. В тот день вода в реке поднялась – из-за слез.
В путь возьми золото, тысячу лянов.
Там, на горе, тебя ждет твоя мама.
Как она счастлива видеть тебя!
Вам не до нас, тех, кто плачет, скорбя…
Мы пересечем реку, оставим наших пап на том берегу, и они уже никогда не вернутся домой.
Слезы А-янь наконец отыскали верную дорогу, хлынули ручьем.
После того как папу А-янь похоронили, ее мама три дня пролежала без еды и питья. Моя мама, облачившись в глубокий траур, пришла ее вразумлять. Мама могла пережить эту беду, потому что у нее были сыновья и внуки. Мама А-янь вообще-то тоже могла, но не хотела – не для кого.
– Мертвым – мертвое, живым – живое. А-янь совсем еще девчонка, ты ей нужна. Давай, поешь.
Мама поднесла ей чашку с рисовым отваром и попыталась легонько разомкнуть ложкой ее губы. Мама А-янь лежала закрыв глаза, закрыв рот, не двигаясь, не отзываясь, не заботясь, что отвар испачкал весь подбородок.
Так ее было не утешить, это все равно что ловить блох через ватную куртку – чесаться меньше не станет. А-янь была всего лишь дочкой, А-янь не имела веса, не могла занять маминых мыслей, не могла вернуть ей волю к жизни.
Из нас всех один я мог сказать то, что возымело бы действие.
Я мог сказать: не печальтесь, ведь я и ваш сын.
Но я молчал. Лицо у меня напряглось, щеки вздувались и опадали, я сжимал зубы. Слова, которые я мог произнести, были не нужны, слова, которые были нужны, нельзя было произносить.
А-янь знала, что не может на меня рассчитывать, что у меня свои планы и ей нет в них места.
А-янь вырвала из рук моей мамы чашку и швырнула ее на пол. Вшш! – чашка разбилась на куски, острые осколки выбили на полу несколько щербинок.
Мы так и вздрогнули. Кроткая А-янь никогда в жизни не устраивала подобных сцен.
– Мама, я знаю, ты хотела бы сына, но я умею сажать чай, разводить свиней, колоть дрова, вышивать, я могу зарабатывать, я буду о тебе заботиться!
Она схватила с подоконника швейный набор и извлекла оттуда ножницы. Не понимая, что она задумала, я подскочил к ней и сжал ее запястье.
– А-янь, не глупи, я не сию секунду ухожу, сначала я помогу вам собрать урожай, клянусь, – шепнул я ей на ухо.
Эти
