Кит на отмели - Элизабет О'Коннор

Я затаила дыхание. Отец не ответил. Я взглянула на Джоану. Она улыбнулась мне. Ее передние зубы были испачканы помадой, и я показала ей жестом, чтобы она ее вытерла. Она приложила к зубам салфетку, и на ней осталось розовое пятно.

– Только не в том случае, если единственная альтернатива – солонина, надо полагать, – улыбнулся Эдвард.

Отец вынул изо рта зубную пластину и положил рядом на стол. Временами она доставляла ему неудобство. Он надел ее из вежливости, так как иначе его речь была бы нечленораздельна. Я знала, это означает, что он не заговорит, если не будет необходимости. Джоана с опаской смотрела на зубную пластину, как будто та сейчас на нее прыгнет.

– Я рассказывала своим друзьям про остров. Про кита, – сказала Джоана. – Они собирают всякую всячину для армии. Ворвань, китовый жир. Жаль ведь, если туша пропадет зазря?

Никто не ответил.

– Выпьем? – предложил Эдвард, прерывая молчание.

Я разлила всем выпивку. Алкоголь был кислый и обжигал мне горло. Почему-то я была раздражена. Эта затея – забрать кита. Я ела хлеб с середины стола до тех пор, пока мой желудок не отяжелел и вздулся, свет поплыл перед глазами и голова закружилась.

~

Когда дождь перестал, я проводила Джоану и Эдварда до дому. Пока они надевали пальто, отец одними губами сказал мне: «КЕРОСИН».

Ночью церковь выглядела жутковато. В окнах отражалось серое небо. На краю соседнего поля маячила вереница зеленых кружков – глаза коровьего стада. Джоана задержалась в дверях, пока внутри Эдвард зажигал огонь.

– Я хочу быть откровенной, – сказала она, подпирая каменную стену.

Язык у нее немного заплетался. Я смотрела на серебряную пломбочку в глубине ее рта.

– Я хочу быть откровенной. В тебе я во многом узнаю себя. Ты весьма незаурядна, но незаурядной женщине… не всегда легко живется.

Она наклонила голову, ожидая, что я заговорю. Я стояла в нерешительности, не зная, что она хотела от меня услышать. И перед глазами у меня все поплыло.

– Отец умер, когда я была на выпускном курсе. У нас не принято, чтобы женщины учились и работали, но он так хотел. Всегда оплачивал самое лучшее образование для меня. Потом его не стало. Думаю, своей профессией я обязана ему.

Замычала корова. Мне показалось, что я вижу пар из ее рта и бурое ухо.

– Мне бы хотелось учиться. Как вы, – сказала я тихо.

– Я и говорю, что ты можешь. Должна.

Я представила себя в тихой, залитой светом комнате. На камине безделушки. Место, готовое для Линос.

– Я знаю, что твоя мама умерла, – сказала Джоана. – Одна женщина мне говорила.

Она сжала мои ладони влажными холодными пальцами.

– Сказала, что она упала в воду.

Я вырвала ладони.

– Нам нужен керосин, – сказала я. – Может, у вас найдется про запас?

Она зашла на минуту в дом и вышла с квадратной красной жестянкой. Хотела поговорить еще, но я быстро ушла. Когда я скрылась из виду, мне захотелось вылить жестянку и наблюдать, как содержимое растекается по камням. Я прижала к себе жестянку и вместо этого считала слезинки на щеках, горячие и безмолвные.

Я проснулась на рассвете с сухостью в рту. Доковыляла до нужника, и меня стошнило. Когда вернулась, отец уходил на промысел, Илис беспокойно вертелся под ногами. Солнце бросало на стену струящиеся оранжевые квадраты, отчего меня снова затошнило. Посмотрелась в зеркало – глаза припухли, под ними темные дуги. Вспомнила, как вырвала ладони из рук Джоаны, и застонала. В животе заныл комок стыда.

Эдвард приглашал меня петь почти каждый день. Я приходила за час до Джоаны, и он угощал меня кофе с молоком.

У него на столе лежали ноты, чтобы я пела по нотам, но ему приходилось сначала самому их пропеть, потому что я не умела их читать. Многое из того, что он говорил о музыке, мне было непонятно. Тональности, инструменты, песни, о которых я слыхом не слыхивала. Я пела вслед за ним, и он записывал. Я приходила даже в дождь, вымокшая до нитки, и все равно пела, хоть и с заложенным носом, дрожа от холода. Мне нравилось, как он задумчиво смотрел на меня, кивая головой, складывал руки на коленях. Иногда во время моего пения он закрывал глаза, и я ощущала мелодию всем телом. Я чувствовала, как покидаю свое тело, скроенное для сельского хозяйства, рыболовства и вынашивания фермерско-рыбацких детей, и уплываю.

В тот день я пела, несмотря на боль в горле, не в силах открыть глаза от солнечного света.

Птичка-невеличка,

Птичка-невеличка,

Куда летала,

Птичка-невеличка?

Куда улетаешь?

Будь на виду,

На холме, на тропе,

У моих ног,

Птичка-невеличка,

Птичка-невеличка…

Эдвард махнул мне рукой, чтобы я остановилась.

– Довольно, довольно, – сказал он. – Мы оба чувствуем недомогание.

Я села за стол, пока он замедлял вращение диска и снимал с аппарата. У Эдварда были газеты, присланные с большой земли, которые он брал у преподобного Джонса. Он всегда давал их мне почитать. Они были разбросаны по столу, и я взяла одну наугад.

– Мне понравилась твоя вышивка, – сказал Эдвард. – На стене. У тебя есть еще?

– Да, – ответила я, перелистывая широкие газетные полосы.

– Я хотел бы на них посмотреть.

– Хорошо.

Я вернулась к чтению. Заметка была про женщину, пропавшую на большой земле. Она была шести футов ростом и старше меня. Об исчезновении сообщила ее мать. По-видимому, женщина собиралась побывать в лондонском Вест-Энде, увидеть жизнь. Я почувствовала на себе взгляд Эдварда.

– Тебя беспокоит война? – спросил он. В его очках отражалось окно и вид снаружи, длинные зеленые полосы на лбу и глазах. – Ты уже долго читаешь эту статью.

Статья рассказывала про еврейских детей, которым запретили ходить в школу в Германии.

– Не знаю. – Я не лгала. – А должна?

– Скорее всего, война вас не затронет.

– В прошлую войну все мужчины острова ушли воевать. Женщины остались за рыбаков и фермеров.

– Лесбос, да и только, – сказал он, смеясь. – Идиллия.

– Надеюсь, к этому времени меня уже тут давно не будет.

Эдвард снял очки и начал протирать рукавом джемпера.

– Когда началась война, мне было семь, – сказал он. – Отец не был годен по возрасту. Мамин брат-близнец вернулся совсем другим человеком, ему оторвало полноса. Не знаю, почему я это рассказываю.

– Потому что речь зашла о войне.

– Да. Правильно.

– Что вы пели в хоре?

– В основном гимны. Только в моем колледже.