Будь что будет - Жан-Мишель Генассия
Я не спрашивал отца, как он собирается подступиться к матери, с ней не получится бастовать и бороться. Но если мы объединим усилия, вместе у нас получится.
Мама вернулась из Алжира совсем не такой, как прежде, на губах подобие улыбки, даже когда улыбаться было нечему, а еще она, всегда живая и нетерпеливая, способная делать три дела одновременно, стала медлительной и будто витала в облаках. В первые недели она была такой уставшей, что прабабушка снова переехала в Брюйер, чтобы дать ей возможность прийти в себя, мама все время спала, будто бы не ложилась все четыре месяца в Алжире, а когда вставала, то говорила, что чувствует себя вялой, как тряпка, и сидела в кресле, ничего не делая, даже не читала и не смотрела телевизор, только слушала пение дроздов в саду. Врач прописал ей месяц отдыха и лекарства, чтобы восстановить силы; когда он снова ее осмотрел, то сказал, что лучше ей не стало, но она отказалась от второго отпуска и вернулась на работу, заявив, С пилюлями покончено. На следующий день она рассказала, что поговорила с начальником и попросила больше не посылать ее в Алжир. Все решили, что она права и дома ей станет лучше. Незадолго до моего дня рождения она радостно объявила нам, что уходит из КАЭ и переводится в НЦНИ, в отдел теоретической физики, который создается в новом центре в Сакле, чтобы участвовать в проекте, где она займется научными исследованиями, ведь именно это она любила больше всего. Она собиралась присоединиться к группе из двенадцати ученых, четверо работали с ней еще в форте Шатийон, ее радовала мысль, что она будет запускать предварительную программу, рассчитанную на три года, когда все надо расписать на доске – тысячи уравнений, набросков, подсчетов, потому что идея была создать нечто революционное: новую топливную установку с многоцелевым легководным реактором, подходящим для облучения быстрыми нейтронами, но, увидев наши недоумевающие лица, она добавила, что больше ничего сказать не может, потому что это совершенно секретно.
Как обычно.
Проблема заключалась в том, что мы должны были переехать в Сакле, и когда в субботу она решила, что надо посмотреть будущий дом, мы не смогли его найти, кружили часами, несколько раз чуть не завязли, встречные рабочие не могли сказать ничего путного, они размечали улицы в полях и лугах, соединяли их между собой, копали рвы и прокладывали километры труб. Повсюду на этом грязном, отвратительном, пустынном плато виднелись зачатки домов и школ, они выныривали из слякоти среди заброшенных развалин, среди палисадов, обклеенных старыми предвыборными плакатами и рекламными афишами, которые восхваляли будущую застройку и здешние радости жизни, нам говорили, что здесь ходит какой-то автобус, но никто не знал где. Обнаружив этот бедлам, мама вернулась к начальнику и попросила сохранить за ней дом в Брюйере – она будет приезжать на физический факультет на машине, благо это не так уж далеко от нас. Изначально речь шла о нескольких месяцах ожидания до переезда в Сакле, но здания на этой чудовищной стройке вырастали до самого горизонта, и конца этому не было видно, так что через год мама объявила, что остается в Брюйере – здесь мы удобно устроились, а тамошний хаос никогда не закончится.
Эти два года я делал все, чтобы свести родителей, надеясь, что между ними снова проскочит искра, я цеплялся за любой предлог, чтобы они встретились и поговорили, – уверяю, что, увидев их рядом на прогулке или семейных сборищах, как они смеются и болтают, поют и танцуют, даже посторонний человек решил бы, что они настоящая семья, а я видел в их глазах нечто большее, чем дружба или уважение, глаза не обманывают, я видел, как она смеется его дурацким шуткам и как он ее слушает, кивает и впитывает каждое слово.
Да, я ловил эти взгляды, которые не были равнодушными, но дело в том, что их глаза никогда не вспыхивали одновременно.
Я был не единственным, кто задавался вопросом о странности их отношений, – на одном дне рождения, когда я убирал со стола у бабушки Ирен, я услышал, как тетя Жаклин, которая мыла на кухне посуду, спросила у тети Франсуазы, Так Арлена и Пьер вместе или нет? – а та ей ответила, Вряд ли, хотя сама не знаю, у них все так сложно.
Иногда казалось, что они вот-вот поцелуются, но признаю, что такое случалось редко, словно они держались настороже и не доверяли друг другу, я слышал горькие замечания вроде «Ты никогда не поймешь», или «Ты никогда не изменишься», или «Что за глупости?». Эти колкости уничтожали мои надежды и снова разводили родителей по отдельным жизням, а я оставался посередине и пытался склеить осколки. На самом деле, они были не согласны не во всем, как говорила мать, а только в главном, как утверждал отец. Стоило им заговорить на политическую тему, как они превращались в противников, почти во врагов, но разве можно мирно рассуждать о политике, если один – воинствующий пацифист и коммунист, который ночами набирает правую газету, ненавидит де Голля и мечтает его убить, а другая – убежденная сторонница де Голля, превозносящая его до небес за то, что он дважды спас Францию?
По меньшей мере дважды.
Когда объявлялась пресс-конференция де Голля, принимался важный закон или проходила крупная демонстрация, кто-то из них предлагал, Давай сегодня оставим разногласия за дверью, проведем приятный вечер, не будем ссориться из-за новостей. Иногда у них получалось, и жизнь расцветала всеми красками, но достаточно было пустяка, чтобы все полетело в тартарары, невинного замечания вроде «Из-за забастовки мы два часа проторчали в пробках» или «Нет, ты видела этих продажных журналюг по телевизору? В стране больше нет свободы». И прекрасный день заканчивался неловко и горько. Еще одна запретная тема: работа матери, которую она решительно отстаивала, а отец считал непростительной мерзостью. Тот факт, что она отказалась продолжать свою миссию в Алжире, для него ничего не менял, потому что в НЦНИ она проводила все время в Сакле, а это главный центр ядерных исследований. И должен сказать, мама не пыталась ничего уладить. Потому что молчала. Все из-за этой проклятой военной тайны, которую она должна соблюдать под страхом ужасной кары, и ее молчание все портило. Она могла бы все объяснить, когда он обвинял ее в разработке чудовищного оружия и в пособничестве тем, кто уничтожит планету, но она отвечала, Даже если бы я рассказала, ты
