Океан. Выпуск 9 - Александр Сергеевич Пушкин
Как-то в конце лета старший лейтенант Сахнин увидел Зину в поле. Она шла в лодочках по мокрой после дождя земле и остановилась перед каменистым быстрым ручьем. Он незаметно подошел сзади, поднял девушку на руки и перенес на другой берег. Зина ойкнула, обхватила его руками за шею, сказала: «Феденька» — и замерла.
Федя поставил ее на землю и пошел дальше. Потом Зина рассказывала, что никого, кроме Феди, не любила и все ждала, что он сделает ей предложение. А он не спешил. Думал — девчонка же еще совсем, подросток, куда ему такая жена. Только в куклы с нею играть или в дочки-матери. Моложе его на пятнадцать лет. Но через полтора года женился.
Зина любила говорить соседкам:
«Господи, какую я прекрасную жизнь с Федей прожила».
Но Сахнин знал, что мало хорошего у Зины в жизни было. Сначала голодное сиротское детство, а затем бесконечные скитания за ним по всем окраинам Дальнего Востока и Севера, жизнь по чужим углам, казенные табуретки и железные кровати. В службе ему не везло. В мирное время начальству часто не нравилась его независимость, прямота, излишняя резкость. Дома Сахнин бывал мало. Все свободное время проводил или на охоте или на рыбалке. Приятель как-то сказал ему: «Бирюк ты, Федька. Жену б пожалел. Сохнет она с тобой». Ответил тогда, вздохнув: «Какой уж есть. Себя не переделаешь».
А потом неожиданно Зина начала слепнуть. Ходила в темных очках, читать не могла, в кино сидела в первом ряду и все равно почти ничего не видела. Но не переносила, если ее жалели. Продолжала упрямо бродить по пустынному берегу на лыжах, весь день распевала в комнате и на кухне песни, говорила соседям и знакомым: «Я очень довольна своей жизнью. Хожу на лыжах, в кино, слушаю музыку, вяжу. А главное — мой Феденька рядом».
А погибла глупо, обидно. Шла на лыжах, не увидела обрыва и упала со скалы. Детей у них не было…
Опять началась изжога, противно заныло под ложечкой. Эта боль с перерывами беспокоила уже недели две. Несколько минут Федор Федорович сидел не двигаясь, ожидая, что боль пройдет, потом встал, выпил соды. Стало легче. Тогда он снял китель, достал дощечку, пасту «гои», щеточку и начал чистить медные пуговицы. Командир курса должен подавать курсантам пример аккуратности.
Смешно, но в Ленинграде, где он учился и служил, у него не оказалось друзей. Знакомые есть, однокурсники — тоже. А друзей нет. Пожалуй, только одного ленинградца он считал своим другом — Толю Марченко. Они вместе учились четыре года, спали рядом, не имели тайн друг от друга. Спустя год после выпуска Толю неожиданно уволили в запас. Врачи обнаружили у него туберкулез. Это произошло на Дальнем Востоке. Толя писал ему оттуда длинные письма, сетовал, что жизнь дала первую, но глубокую трещину, что разом и навсегда рухнули юношеские мечты о дальних плаваниях, тугих океанских ветрах и экзотических странах, жаловался, что не знает, как быть дальше, как заново строить жизнь. А потом Сахнин стал встречать Толину фамилию в журналах, читать его книги. Ему нравилось, как пишет Толя — задиристо, не похоже на других. В последний год войны он прочел, что Марченко стал лауреатом, его книги издали за рубежом.
Переписка их прекратилась еще до начала войны, но Сахнин был уверен, что дружба от этого не могла угаснуть, что стоит им лишь увидеться, как близость душ возобновится снова.
В первую же неделю после переезда в Ленинград он разыскал Толин адрес и отправился в гости. По пути он предвкушал тот дружеский разговор, по которому истосковался, когда друг от друга нечего скрывать, когда делишься самым сокровенным, затаенным.
Толя жил на улице Воинова в большой просторной квартире. Едва Сахнин переступил ее порог, как был ошеломлен царящим там многолюдьем. Начинающие литераторы, многие еще в гимнастерках и сапогах, модные девицы в толстых свитерах, какой-то рыжебородый толстяк с карандашом за ухом по имени Юлик. Было накурено, шумно. Хозяин дома в длинной бархатной поддевке, не выпуская изо рта трубки, ходил между ними, шутил, смеялся. Он чувствовал себя мэтром. Толя погрузнел, немного полысел, но в общем выглядел хорошо. Довольство жизнью, самим собой так и читалось на его круглом лице.
Неожиданному визиту Сахнина он очень обрадовался. Долго тискал его за плечи, повторяя: «Вот сюрприз, вот сюрприз», едва не прослезился от наплыва чувств. «Мой флотский друг», — говорил он всем гостям, по очереди представляя Сахнина, между делом рассказывая об учебе в военно-морском училище, о службе на флоте.
Было очевидно, что годы, проведенные в училище, на кораблях, до сих пор предмет Толиной гордости, и, чтобы доставить другу удовольствие, Сахнин и потом всегда приходил к нему только в полной морской форме.
Орденов у него было семь, да еще тремя его наградили союзники за проводку трансатлантических конвоев и спасение экипажей английской подводной лодки и американских транспортов. Но надевать ордена он не любил, считая нескромным выделяться среди других офицеров училища прошлыми заслугами. А старшину Захарова специально предупредил, чтобы он не распространялся насчет его наград. Но когда шел к Толе, хоть и ворчал, но надевал, как он говорил, «весь иконостас», зная, что этим доставит другу большое удовольствие.
«Нахватал, нахватал! — каждый раз изумлялся хозяин. — Подарил бы хоть парочку старому другу. — А потом, представляя Сахнина всякий раз новым гостям, говорил: — Знакомьтесь, мой флотский корешок».
Сначала он прощал Толе эти маленькие слабости. Но когда однажды хозяин, выпив лишнего, стал в его присутствии врать, как они вместе плавали кругосветку и неподалеку от острова Новая Гвинея в Арафурском море попали в десятибалльный шторм, а он, Толя, стоял на спардеке и наслаждался красотой вздыбленных волн, Сахнин не выдержал и рассмеялся.
«Это уж слишком даже для писателя, — сказал он. — Во всем должна быть мера».
Больше он к Толе не ходил.
…Федор Федорович закончил чистку пуговиц, оделся и вышел в коридор. Дневальный вытянулся.
— В роте есть кто-нибудь, Якобсон?
— Четверо неуволенных — в кино. Спит один Перлов. Как лег после ужина, так до утра и не повернется на другой бок.
— Здоровый беззаботный курсантский сон, — улыбнулся Сахнин. Он подумал, что раньше тоже мог проспать двадцать четыре часа, не поворачиваясь. Теперь не то. Ворочаешься долго, пьешь остывший чай, думаешь о своих курсантах. То с одним не ладится, то с другим. Лежишь и ломаешь голову, как поступить. А они, между прочим, не шибко жалуют его своей любовью. Он это
