Океан. Выпуск 9 - Александр Сергеевич Пушкин
— Молодец, Мачта! — кричали из зала болельщики. — Вали чемпиона в нокаут!
— Вы только посмотрите, товарищ командир, как он держит удар! — восхищался старшина Захаров, сидевший рядом с Сахниным. — Удивил меня Максимов, честное слово, удивил. Я ведь, признаюсь, сомневался в правильности вашего выбора. Думал, какой из него боксер. Нерешительный он, трусоватый. Сбежит с ринга в первом раунде, позора потом не оберемся. Все училище будет смеяться. А ведь ошибся.
Сахнин усмехнулся, произнес:
— Знаете, старшина, как в старом флоте учили новичков плавать? Снимут леера, построят у самого борта голыми, и боцман командует: «Прыгай!» Салажата бултыхаются, пузыри пускают, страха натерпятся на всю жизнь, но глядишь — и поплыли, родимые.
В этот момент Либель нанес противнику сильный прямой удар в челюсть, и Гриша упал. Теперь уже не было сомнений, что это конец боя. Но Гриша снова вскочил и принял стойку. Уму непостижимо, откуда в нем бралась эта выносливость, устойчивость к ударам.
Раздался свисток. За явным преимуществом Либеля бой был прекращен.
Несколько секунд Гриша стоял, тяжело облокотившись на канаты, не в силах сделать и шага. Все тело болело, ноги были словно налиты свинцом, внутри ощущалась полнейшая опустошенность. Странным, нереальным казалось то, что еще мгновение назад он двигался посреди ринга и был готов продолжать поединок. Теперь он не смог бы пошевелить и пальцем.
Подошел Либель, похлопал Гришу по плечу.
— Я по-другому не умею, — тихо, будто виновато сказал он. — Молодец. Удар ты держал хорошо.
С помощью Левки и Женьки Якобсона Гриша перелез через канаты и пошел в раздевалку. Там из зеркала на него глянула чужая распухшая физиономия, левый глаз почти не открывался.
— Красавчик Смит, — рассмеялся Левка и подмигнул ему в зеркале. — Ей-богу, ты потряс меня. Не удивлюсь, если запишешься в секцию бокса.
— Брось травить, — сказал Гриша, с трудом разжимая губы. Но слова Левки были ему приятны.
Сегодняшний бой удивил его самого. В глубине души он считал себя трусом, человеком, неспособным совершить ни одного смелого поступка. Стоило появиться хоть маленькой опасности — увидеть на темной улице группу незнакомых парней, заступить в караул на отдаленный пост или просто знать, что впереди на лыжне есть небольшой трамплин, — как тотчас же против его воли сердце начинало колотиться, в груди появлялось жжение, а ладони влажнели. К счастью, об этом, кажется, никто не догадывался. Даже его друг Левка. Гриша всегда завидовал смелым, отчаянным ребятам, искал с ними дружбы.
Час спустя Гриша лежал в кубрике на своей койке поверх одеяла и прикладывал принесенное Левкой мокрое полотенце. Оно приятно холодило распухшее лицо. Ребята готовились в увольнение — гладили суконки и брюки, брились, переодевались.
Перед самым ужином в кубрик вошел старшина Захаров и протянул Грише увольнительную записку.
— До утра, — сказал он. — По приказанию начальника курса.
— Куда же я пойду с такой рожей? — с сожалением произнес Гриша, вертя в руках еще недавно столь желанную увольнительную. — Людей пугать на улице?
— Морда жуткая, — согласился Левка. — Разукрасили тебя, как фасад училища к Новому году. Но и дать пропасть увольнительной до утра — неслыханное пижонство. — Левка сидел рядом на своей койке и подшивал к галстуку свежий подворотничок. — Никто тебя не увидит. А она поймет, пожалеет. Ты пойми, брате Григорию, — продолжал он обобщать свой «богатый» жизненный опыт, — для девушки нет ничего приятнее, чем жалеть мужчину. У них эта жалость в крови. Мужчины такие беспомощные, доверчивые, неумелые. Того и гляди, пропадут без их жалости. Уверен, что твоя Лерочка не исключение. К тому же, можно сказать, ты из-за нее страдал. Верно? Советую идти.
— Не уговаривай меня, — невнятно проговорил Гриша, с трудом шевеля распухшими губами. — С такой рожей все равно не пойду.
Некоторое время он лежал молча, наблюдая, как Левка умело, словно заботливая мать большой семьи, штопает синие форменные носки, потом пробубнил:
— Завхоз мне теперь по гроб жизни должен быть благодарен. Курс занял первое место. Именно это для него самое главное.
Левка откусил нитку, спрятал иголку и катушку в тумбочку, вздохнул, сказал задумчиво:
— Сдается мне, что он хитрее и коварнее, чем мы считаем.
— Думаешь? — недоверчиво переспросил Гриша. — Есть факты?
— Фактов нет. Но в роду Семеновских всегда доверяли предчувствиям… — Левка умолк, не спеша надел шинель, сказал на прощание: — Гуд бай, сэр.
Около часа Гриша продолжал лежать один в опустевшем кубрике. Форточка была открыта, из нее дуло. Встать и закрыть ее было лень. Порывистый ветер сыпал на подоконник пушистые снежинки. Откуда-то издалека слышалась музыка, шум трамваев, чей-то смех. Гриша попытался задремать, но сна не было. Тогда он достал зеркало из тумбочки и долго рассматривал в нем свое отражение.
— Жуть, — сказал он сам себе. — А впрочем, пойду. Пропадет увольнительная.
И, вскочив с койки, быстро оделся и побежал к трамваю…
* * *
В будние дни у Федора Федоровича Сахнина было всегда много дел. Шутка ли, на его плечах сто шестьдесят курсантов выпускного курса, таких разных по воспитанию, характерам, наклонностям. Энергия у парней бьет через край, того и гляди, выкинут какой-нибудь номер. Казалось бы, выпускники, серьезные люди, без пяти минут офицеры, а недавно где-то достали двух петухов и устроили в коридоре настоящие петушиные бои.
Свободного времени почти не оставалось. Только вечерами, когда курс строился на вечернюю прогулку, Федор Федорович выходил вместе с курсантами во двор и с удовольствием слушал, как поют ребята на мотив популярной песни:
Когда встанет да над шпилем утро раннее,
Колыхнутся листья в Сашкином саду,
Выбегаем на зарядку с нежеланием,
Со старшинами ругаясь на ходу.
Воскресные и праздничные вечера он не любил. Курс пустел, курсанты разбегались в увольнение. Оставались только штрафники да занятые на дежурстве. В эти дни он чувствовал себя особенно одиноко.
Послезавтра исполнится три года, как умерла Зина. Он посмотрел на лежавшую под треснувшим стеклом стола фотографию жены: толстая коса на груди, глаза скрыты за темными стеклами очков, в улыбке раскрытые губы. Зина была сиротой. Воспитывал ее дядя, отставной боцман Трофим, человек мрачный и неразговорчивый. Он по-своему любил племянницу, но был с нею строг чрезмерно. Зина не плакала, но приходила на работу с
