Дальнее чтение - Франко Моретти
* * *
За прошедший год, или около того, появилось несколько статей, посвященных вопросам, поднятым в «Гипотезах о мировой литературе»: Кристофера Прендергаста, Франчески Орсини, Эфраина Кристала и Джонатана Арака – в New Left Review, Эмили Аптер и Джейл Парла – в других местах[134]. Я признателен им всем; и поскольку я, конечно, не могу дать развернутого ответа на каждое замечание, то сконцентрируюсь на трех основных темах, в отношении которых у нас возникли разногласия: (вызывающее сомнения) центральное положение романа; отношение между ядром и периферией, а также его последствия для литературной формы; и сущность сравнительного анализа.
I
С чего-то приходится начинать, и в «Гипотезах» я попытался в общих чертах описать, как устроена литературная миросистема, на примере подъема современного романа – явления, которое можно рассмотреть изолированно, которое изучалось по всему миру и поэтому годится для сравнительного анализа. Я также уточнил, что роман – это «не модель, а всего лишь пример, причем из области, в которой я ориентируюсь (в других областях ситуация может существенно отличаться)». В других областях ситуация действительно отличается: «Можно считать, что роман наполнен большим количеством политики, однако этого точно нельзя сказать о других литературных жанрах. По-видимому, драма перемещается менее активно. […] Можно ли […] применить эту концепцию к лирической поэзии?» – спрашивает Прендергаст; и Кристал: «Почему поэзия не подчиняется законам романа?»[135]
А разве она не подчиняется? Странно. А как же петраркизм? Двигающийся вперед благодаря своим формализованным лирическим конвенциям, петраркизм распространился на (по крайней мере) Испанию, Португалию, Францию, Англию, Уэльс, исторические Нидерланды, земли Германии, Польшу, Скандинавию, Далмацию (и, по свидетельству Роланда Грина, на Новый Свет). В том, что касается размаха и длительности, я скептически отношусь к давнему тезису итальянцев, что до конца XVI в. в Европе было написано более 200 тысяч сонетов – подражаний Петрарке; тем не менее основное разногласие, кажется, касается не огромного размаха явления, а огромности самой этой огромности – от одного столетия (Наваррете, Фусилла) до двух (Манеро Соролла, Кеннеди), трех (Хоффмейстер, сам Кристал) или пяти (Грин). В сравнении с тотальным распространением этой «lingua franca лирических поэтов», как ее называет Хоффмейстер, западноевропейский «реализм» представляется мимолетным увлечением[136].
Как бы то ни было, я думаю, что при прочих равных условиях перемещения литературы зависят от трех основных переменных: потенциального рынка определенного жанра, общей формализованности этого жанра, а также его языка – и варьируются в диапазоне от быстрого взрывообразного распространения форм с большим рынком, устойчивыми формулами и упрощенным стилем (например, приключенческих романов) до относительной неподвижности, характерной для жанров с малым рынком, стремящихся к оригинальности и насыщенности языка (например, для экспериментальной поэзии). В этой схеме роман будет типичным образцом не всей системы, а ее наиболее мобильных уровней, и обращая внимание лишь на них, мы, возможно, преувеличим мобильность мировой литературы. Если «Гипотезы» отклонились в этом направлении, то это была ошибка, которую легко можно будет исправить, когда мы узнаем больше о международном распространении драмы, поэзии и прочего (для этой цели текущая работа Дональда Сассона о культурных рынках будет бесценной)[137]. Честно говоря, то я был бы очень разочарован, если бы оказалось, что вся литература «подчиняется законам романа»: одно объяснение, подходящее для любых случаев, – это и маловероятно, и чрезвычайно скучно. Но прежде чем входить в дискуссии на более абстрактном уровне, мы должны сперва научиться обмениваться важными фактами о литературной истории между нашими узкими дисциплинарными нишами. Без коллективной работы мировая литература навсегда останется миражом.
II
Является ли миросистемная теория с ее сильным акцентом на жестком международном разделении труда хорошей моделью для изучения мировой литературы? В этом случае наиболее веское возражение исходит от Кристала: «Я поддерживаю, впрочем, идею о мировой литературе», пишет он:
в которой Запад не обладает монополией на создание значимых форм; в которой темы и формы могут двигаться в разных направлениях – из центра на периферию, с периферии в центр, с одной периферии на другую, причем некоторые оригинальные и важные формы могут почти не перемещаться[138].
Да, формы могут двигаться в разных направлениях. Но делают ли они это? Вот в чем суть, и теория и история литературы должны проанализировать факторы, ограничивающие эти передвижения, и их причины. Исходя из того, что мне известно о европейских романах, например, выходит, что практически все «важные формы» не остаются неподвижными; что движения с одной периферии на другую (не через центр) практически не происходит[139]; движение из периферии в центр – более частое, но все равно недостаточно частое явление, в то время как движение из центра на периферию распространено намного больше[140]. Значит ли это, что Запад обладает «монополией на создание значимых форм»? Конечно же, нет[141]. Культуры, составляющие центр, имеют больше ресурсов для стимулирования инноваций (в литературе и других областях), а поэтому имеют больше шансов для их создания; однако монополия на создание – это теологический атрибут, а не историческое суждение[142]. Модель, предложенная в «Гипотезах», не утверждает наличия изобретений в одних культурах и их отсутствия в других: она описывает условия, при которых изобретения имеют больше шансов быть сделанными, и формы, которые они могут принять. Теории не могут упразднить неравенство – в лучшем случае они могут лишь дать ему объяснение.
III
Кристал также возражает против того, что он называет «постулатом о гомологии между
