Дальнее чтение - Франко Моретти
Приведу несколько примеров. В XVIII и XIX вв. длительная борьба за гегемонию между Британией и Францией окончилась победой Британии на всех фронтах – за исключением одного: в мире нарратива вердикт был противоположным, и французские романы оказались более успешными и более выдающимися в формальном плане, чем британские. В других работах я попытался объяснить причины морфологического превосходства немецкой трагедии, начавшегося в середине XVIII в.; или же ключевую роль фактора полупериферии в создании форм современного эпоса. Петраркизм, достигший зенита своего международного влияния в период, когда его родина уже стремительно клонилась к закату (как звезды, которые еще долго светят после своей смерти), – особенно мрачный пример такого рода вещей.
У всех этих (и других) примеров есть две общие особенности. Во-первых, они взяты из культур, которые находятся близко к ядру системы или же внутри его, однако не являются гегемонами в сфере экономики. Парадигматическим примером этого может быть Франция, которую ее неизменное второе место на политической и экономической аренах как будто бы подтолкнуло к инвестированию в культуру (как в ситуации с лихорадочным постнаполеоновским творчеством, особенно в сравнении с послеобеденной сонливостью победоносных викторианцев). Поэтому незначительное расхождение между материальной и литературной гегемониями все-таки существует: оно шире в случае инноваций как таковых (не требующих мощного аппарата производства и доставки) и уже отсутствует или же вообще отсутствует в случае с диффузией инноваций (требующей такого аппарата)[144]. Кроме того, и это вторая общая особенность, все эти примеры подтверждают неравенство мировой литературной системы: неравенство, которое и в самом деле не совпадает с неравенством экономическим и позволяет некоторую мобильность – но мобильность, являющуюся внутренней по отношению к неравной системе, а не альтернативой ей. Порой диалектика между полупериферией и ядром может даже увеличить этот разрыв (как в примерах, упомянутых в примеч. 12, или когда Голливуд в спешке производит «римейки» успешных зарубежных фильмов, укрепляя этим свои собственные позиции). В любом случае это однозначно другая область, продвижение в которой возможно лишь при хорошей согласованности знаний о конкретном материале.
IV
Основная морфологическая идея «Гипотез» – это различение между развитием романа в ядре, где он является «самостоятельным изобретением», и развитием его на периферии, где он является «компромиссом» между западными влияниями и местным материалом. Однако Парла и Арак указывают, что ранние английские романы, как говорил Филдинг, писались «в подражание Сервантесу» (или кому-нибудь другому), указывая, таким образом, что компромисс между местными и заимствованными формами имел место и там[145]. А если так, то, значит, не было «самостоятельного изобретения» в Западной Европе, и идея о том, что, скажем так, формы ядра и периферии имеют различную судьбу, терпит крушение. Миросистемная модель может быть полезной на других уровнях, но у нее нет объяснительной силы на уровне форм.
С этим все просто: Парла и Арак правы, а мне следовало разобраться лучше. В конце концов, тезис о том, что литературная форма – это всегда компромисс между противоположными силами, был лейтмотивом моего научного пути, от фрейдистской эстетики Франческо Орландо до «принципа панды» Гулда или концепции реализма Лукача. Как же я мог «забыть» все это? Скорее всего, дело в том, что оппозиция «ядро/периферия» вынудила меня искать (или надеяться найти…) альтернативный морфологический паттерн, который я потом облек в неправильную концептуальную форму[146].
Поэтому я сделаю еще одну попытку. «В возникновении, возможно, всех известных нам систем важную роль играла интерференция, – пишет Эвен-Зохар. – …Не существует литератур, которые возникли бы без интерференции со стороны литератур более авторитетных; ни одна литература не может обходиться без такой интерференции, случающейся время от времени на протяжении истории»[147]. Не существует литератур без интерференции… следовательно, не существует также литератур без компромиссов между местным и заимствованным. Но значит ли это, что все типы интерференции и компромисса одинаковы? Конечно же, нет: плутовской роман, рассказы пленников и даже роман воспитания не могли оказывать такого же давления на французских и британских романистов, какое оказывали на европейских или латиноамериканских писателей исторический роман или роман тайн: и мы должны найти способ выразить это отличие. Распознать случаи, когда компромисс происходит как бы под принуждением, а поэтому, скорее всего, приведет к неустойчивым и противоречивым результатам – к тому, что Жао называет «неловкостью» рассказчика периода поздней Империи Цин.
Основная мысль состоит в следующем: если существуют серьезные ограничения, накладываемые одними литературами на другие литературы (и, кажется, мы все с этим согласны)[148], то мы должны иметь возможность распознать последствия этого в самой литературной форме: потому что, как сказал Шварц, «социальные отношения записаны в формах». В «Гипотезах» распределение сил было выражено с помощью жесткой качественной оппозиции между «самостоятельными изобретениями» и «компромиссами»; однако поскольку такое решение оказалось сфальсифицировано, мы должны попытаться найти другое. И да, «измерение» величины внешнего влияния на текст, или его структурной нестабильности, или неловкости рассказчика будет сложной задачей, порой даже невыполнимой. Однако создание модели символических сил – это амбициозная цель, и нет ничего странного в том, что достичь ее будет трудно.
V
Все это открывает две темы для будущих дискуссий. Первая касается того типа знания, которым должна заниматься история литературы. «Не наука, не законы» – вот как лаконично Арак охарактеризовал проект Ауэрбаха; похожие замечания есть и в остальных статьях. Конечно, это давний вопрос о том, что является объектом исторических наук – отдельные случаи или абстрактные модели; и в нескольких последующих статьях я, в куда более развернутом виде, выскажусь в поддержку последних, сейчас же просто скажу, что мы можем многое вынести из методов социальных и естественных наук. Окажемся ли мы после этого, как сказал Арак, «в стране обрывков, в которой литературные микро- и макроединицы находятся на одном уровне во всемирной системе, лишенной понятного упорядочивающего механизма»? Я на это надеюсь… это была бы очень интересная вселенная. Поэтому давайте начнем искать подходящие упорядочивающие механизмы. Арак
