Ханское правосудие. Очерки истории суда и процесса в тюрко-монгольских государствах: От Чингис-хана до начала XX века - Роман Юлианович Почекаев
Задачей оренбургской администрации было установить виновность султана в преступлении, которое подпадало бы под действие российского имперского уголовного законодательства и, как следствие, позволяло бы применить к нему соответствующее наказание. В его деяниях могли быть усмотрены такие составы, как мятеж и оказание сопротивления правительственным войскам. Первоначальный допрос Каипгали не дал оснований для выдвижения против него таких обвинений: султан сразу же заявил, что невиновен, причем напомнил, что и в прошлый раз был арестован, «но за что, мне неизвестно». По его словам, он был оклеветан султанами – родственниками хана Джангира, «которые ко мне недоброжелательствуют». Кроме того, Каипгали категорически отверг обвинения в том, что ездил по аулам, склоняя их жителей к перекочевке; по его утверждению, он рассылал по кочевьям своих гонцов с целью сообщить жителям о необоснованности слухов о том, что его хотят лишить жизни. Что же касается обстоятельств ареста, то и их Каипгали истолковал весьма своеобразно: якобы он явился по вызову атамана Бородина из собственного кочевья для переговоров с казахами, намеревавшимися перебраться в Младший жуз, чтобы убедить их отказаться от своего намерения, и даже преуспел в этом. Но вот когда уже возвращался, чтобы доложить атаману о своем успехе, был «задержан его превосходительством без всякого с моей стороны сопротивления» [История…, 2002, № 357, с. 473–474].
Основную ставку султан, вероятнее всего, делал на то, что не найдется достаточных доказательств его вины и опровержения высказанной им версии событий. Однако, поскольку твердой надежды на это у него не было, он решил подстраховаться и в дополнение к первым показаниям дал некоторые уточняющие. А затем… отказался подписать все протоколы допроса. Как отметил в материалах дела Г.Ф. Генс, поводов для отказа султан привел несколько: сначала сослался на то, что был болен, когда его допрашивали, потом – что не понял написанных слов, и, наконец, на то, «что некоторые слова написаны будто не в том порядке и не в том месте, где следует, но, однако, какие именно слова, о том не объяснил» [История…, 2002, № 357, с. 475]. Нельзя не обратить внимания на то, насколько грамотно выстраивал свою защиту Каипгали. По всей видимости, его предыдущий арест позволил ему набраться опыта в общении с представителями оренбургской администрации, который он и использовал во время данного следствия.
Представители Оренбургской пограничной комиссии, несомненно, и сами осознавали необходимость получения доказательств вины Каипгали Ишимова, для чего провели весьма масштабное следствие, допросив не только самого султана Каипгали и задержанных вместе с ним ближайших сподвижников. В течение нескольких дней Генс предписал явиться к нему ряд старшин, которых подозревали в сговоре с султаном, однако они, как ожидалось, отвергли обвинения, а некоторые и вовсе заявляли, что долгое время не общались с Каипгали, а о планируемой перекочевке вообще не знали [Там же, № 360, с. 477].
Вероятно, безуспешные результаты начала следствия стали известны и самому султану, поэтому 12 марта 1829 г. на очередном допросе он дал совершенно иные показания, чтобы еще больше запутать представителей комиссии: он заявил, что вообще никого не посылал по аулам, никаких бумаг от атамана Бородина не получал, за исключением послания, из которого лишь и узнал о намерении некоторого количества казахов перекочевать за Урал. К Бородину он был вызван одновременно со старшинами Черкесом Якшибаевым и Утарбаем Утясовым (Утешевым), но о чем тот разговаривал с ними, султан не слышал. Никаких трений ни с ханом Джангиром, ни с султанами у него не было, и жалоб на них он не имеет [Там же, № 361, с. 478–479].
Г.Ф. Генс, конечно же, не прекратил на этом следствие – напротив, он стал привлекать к нему все больший круг лиц, среди которых были уже не только представители казахской знати, но и рядовые казахи, и даже туленгуты (слуги-крепостные) самого Каипгали. Дали показания и русские – торговцы, казаки и крестьяне, которые вели дела в кочевьях султана, где видели и слышали обсуждение перекочевок под его предводительством. Они также подтвердили, что Каипгали распространял слухи о том, что казахов собираются забирать в рекруты и что у него есть письменное соглашение с атаманом Бородиным о беспрепятственном проходе через земли уральского казачьего войска [Там же, № 362, с. 479–480; № 363, с. 481; № 367, с. 486, 487; № 368, с. 488; № 381, с. 501, 502]. Более того, казахские старшины на допросах также сообщали, что Бородин, преградив путь перекочевывавшим казахам, призывал их остаться временно в землях казачьего войска и подать официальное прошение о переходе в Малый жуз, «в успехе чего он, г. атаман, вполне их обнадеживает» [Там же, № 371, с. 490].
Последнее обстоятельство давало серьезный повод для беспокойства оренбургских властей, поскольку уже одни слухи о сговоре казачьего атамана с мятежниками могли существенно подорвать авторитет имперской администрации в глазах даже лояльных к России казахских правителей. Естественно, на основании этих непроверенных сообщений сам Д.М. Бородин не оказался под следствием, но давать дополнительные объяснения тому же Г.П. Веселицкому ему снова пришлось [Там же, № 365, с. 483] (см. также: [Рязанов, 1926, с. 237]).
Противоречивость показаний свидетелей заставила Генса решиться на довольно радикальный шаг: со 100 казаками и 120 букеевскими казахами он лично явился в кочевья и начал выявлять среди местных жителей наиболее активных участников мятежа. С 26 по 30 марта им были задержаны 16 человек, которых он приказал доставить в Оренбургскую пограничную комиссию [История…, 2002, № 392, с. 511] (см. также: [Рязанов, 1926, с. 235]). Кроме того, и сам Каипгали 22 марта был отправлен из Горской крепости в Оренбург, причем вместе со своим сподвижником, султаном Рысали Джангировым, он попытался во время этой поездки совершить побег, который не увенчался успехом, однако дал Каипгали повод для дачи новых показаний.
На основе собранных показаний сотрудники Оренбургской пограничной комиссии 3 апреля 1829 г. вновь подвергли Каипгали (уже помещенного в Оренбургский тюремный замок) допросу, однако, видя, что его допрашивает уже не сам Г.Ф. Генс, а лишь его подчиненные, султан решил перехватить инициативу у следствия и вместо дачи показаний по сути дела сосредоточился на событиях своего переезда из Горской крепости. При этом он в свойственной ему манере дал собственную интерпретацию вышеупомянутых обстоятельств побега. Якобы бежать собирался только Рысали, тогда как он, Каипгали, никакого сопротивления сопровождавшим их казакам не оказал, тем не менее его заподозрили в намерении совершить побег и даже прокололи пикой руку, «которая теперь уже зажила»[241]. Как показывал на допросе султан, казаки его так били, что он лишился чувств, и, пока был без сознания, с него сорвали «бархатную тюбетейку вишневого цвета, вышитую золотом», забрали «бумажный носовой платок», а также… сняли шаровары, причем специально оговорил, что «шароварами от казаков не отмахивался» [История…, 2002, № 387, с. 506]. Как видим, побег дал основание Каипгали взять тайм-аут в даче показаний по делу о перекочевке (возможно, в ожидании сведений о
