Ханское правосудие. Очерки истории суда и процесса в тюрко-монгольских государствах: От Чингис-хана до начала XX века - Роман Юлианович Почекаев
Сбор и систематизация показаний участников перекочевки и других свидетелей заняли довольно много времени, в результате следующий допрос Каипгали состоялся уже 31 августа 1829 г. Вероятно, за время содержания под стражей султан подрастерял свой апломб и уже не заикался о жалобах на действия российских властей. Однако в отрицании своей вины он оставался не менее последовательным, чем раньше. К тому же за прошедшее время у него была возможность спокойно обдумать свое положение и выстроить линию защиты. В итоге на этот раз султан уже напрямую назвал Утарбая Утешева (который, согласно многочисленным свидетельствам, был его ближайшим сподвижником в рамках перекочевки) тем лицом, которое якобы привезло ему вызов от Д.М. Бородина. Каипгали вновь подчеркнул, что атаманом «сделано мне задержание неизвестно по каким причинам» и что слова Бородина о том, что он, Каипгали, якобы был среди мятежников, являются наговором. В процессе ознакомления с показаниями свидетелей обвинения Каипгали последовательно отвергал их: показания русских свидетелей он называл ложными, что же касается некоторых свидетелей-казахов, даже выказывал сомнения в их статусе – например, заявлял, что свидетель Кинзебай Байбараков вовсе не старшина, а «киргиз» (т. е. казах-простолюдин) и что Байбакыл Каражигитов «назвал себя моим теленгутом… ложно». В отношении показаний обвинявших его султанов и старшин он вновь прибег к уже использованному им аргументу – что они ему «недоброжелательствующие» [История…, 2002, № 393, с. 514, 518].
Наконец, 18 сентября на очередном допросе Каипгали дал весьма четкие показания, которые, однако, в очередной раз противоречили тому, что он говорил ранее. Например, подтвердил, что народ был недоволен поборами со стороны хана Джангира, сам же он не возбуждал это недовольство, а слышал о том от многих людей – не преминув тут же поименно перечислить несколько десятков человек от разных родов. Слова о том, что хан был им недоволен и направлял к нему своих представителей «с выговорами», – «ошибка переводившего слова мои толмача». В показаниях, которые он давал Г.Ф. Генсу 8 и 12 марта, якобы было дописано много лишнего – и про то, что его хотели убить (или что он намеревался убить кого-то из своих недоброжелателей), и про его переговоры со старшинами, и про то, что, будучи вызванным к Д.М. Бородину, он по пути видел сотни вооруженных казахов, и, уж конечно, про то, что он знал о намерении казахов перекочевать за Урал [Там же, № 394, с. 519, 520].
В результате следствие оказалось в патовой ситуации: показания ряда свидетелей давали основание считать Каипгали виновным, однако им противоречили другие свидетельства, а его собственные слова достаточно убедительно отвергали обвинения в тех преступлениях, за которые можно было привлечь его к русскому суду и вынести ему приговор на основе имперских законов. В то же время передать его вновь хану Джангиру, после того как тот годом раньше не справился с надзором, тоже не представлялось разумным[242].
Из затруднительного положения оренбургскую администрацию вывел сам Каипгали: 10 марта 1830 г. вместе со своим зятем Кусяпгали Аблаевым при помощи Чингали Урманова, султана-правителя западной части Младшего жуза, он совершил побег из Оренбургского тюремного замка [Генс, 2011, с. 85; Рязанов, 1926, с. 238–240]. Побег султана убедил администрацию в его виновности и дал основание для привлечения к суду его сподвижников, пребывавших в заключении (в том числе и пойманного вскоре султана Кусяпгали), и вынесения приговора на основании российского законодательства: ряд султанов и старшин были сосланы в Финляндию, менее знатные казахи – взяты в солдаты и направлены в архангельский гарнизон [Рязанов, 1926, с. 238]. Как представляется, этот приговор не столько был основан на доказательствах их виновности, сколько являлся карой и предупреждением беглому заключенному и другим представителям казахской элиты, дерзнувшим бросить вызов российской власти во Внутренней Орде.
Между тем нельзя не предположить, что бегство самого Каипгали, якобы «по оплошности дежурного офицера», вполне могло быть подстроено той же оренбургской администрацией, которая таким образом разрешала две ситуации: снимала с себя проблему привлечения к российскому суду столь знатного и влиятельного представителя ханского рода и в то же время обеспечивала его уход из Внутренней Орды, в результате чего он уже не представлял собой оппозицию хану Джангиру.
Каипгали нашел убежище в Младшем жузе, где в том же 1830 г. несколько родо-племенных подразделений избрали его ханом. Естественно, российские власти, упразднившие в этих землях институт ханской власти в 1824 г., не могли признать такого избрания, зато хивинский хан Алла-Кули в 1836 г. направил Каипгали фирман, которым утвердил его в ханском достоинстве – но уже как своего вассала и, следовательно, проводника своих интересов в Младшем жузе. В течение нескольких лет Каипгали вел себя лояльно по отношению к Хиве и предпринимал попытки убедить русскоподданных казахов подчиниться ее хану. Однако уже в начале 1840-х годов хивинские власти стали подозревать его в двойной игре, и, в общем-то, небезосновательно: в 1839-м, а затем и в 1841 г. Каипгали вел переговоры с российским дипломатом М. Аитовым[243] о возможности вернуться в российские владения, а в 1844 г. целый ряд его детей и внуков перебрались в Младший жуз из Хивы [Залесов, 1862б, с. 76–77; Ерофеева, 2003, с. 143]. Сам же Каипгали, номинально сохраняя ханский титул, фактически находился под надзором властей в Хиве, где провел последние годы своей жизни в бедности [Батыршин, 2007; Ерофеева, 2003, с. 141, 143].
Несомненно, двойной опыт пребывания в заключении в русской тюрьме сделал Каипгали Ишимова противником российских властей и лояльной к ним казахской элиты, поэтому даже нищенское существование в Хиве он предпочел возвращению в подконтрольную Российской империи Казахскую степь, несмотря на неоднократные заверения в прощении от русских дипломатов.
Однако его дальнейшая жизнь (которую, как уже отмечалось выше, не раз изучали специалисты) не относится к предмету нашего исследования. Гораздо более важно для нас другое: дело Каипгали Ишимова вскрыло проблему неопределенности в отношении подсудности и подведомственности дел казахских султанов в тех случаях, когда не было прямых оснований привлекать их к ответственности по обвинению в преступлениях, предусмотренных имперским законодательством.
Надо полагать, уже разбирательство по итогам первой попытки Каипгали в 1827 г. совершить перекочевку выявило эту проблему. Не случайно уже в августе 1827 г. сенатор Ф.И. Энгель, ревизовавший Астраханскую губернию (в состав которой территориально входила Внутренняя Орда), отмечал, что привлечение казахов к российскому суду производит на них негативное впечатление в силу непонимания специфики деятельности последнего. Соответственно, он предлагал направлять в русские суды, разбиравшие дела с участием казахов, «депутатов от казахского сословия», а также учредить должность чиновника – «защитника посторонних людей
