Царёв Пророк - Денис Нивакшонов

— Смотри, — Фёдор указал на голубя с подвязанным крылом. — Нового принесла смотрительница. Подранка. Я сам перевязку делал. Поправляется, Божья тварь. А того… того невинно убиенного… похоронил за стеною. По-христиански. — Голос царя дрогнул. — Неужто и впрямь есть люди, кои ради злого умысла тварь безгласную погубить могут?

Григорий вздохнул. Он не мог сказать царю, что это была всего лишь политическая интрига, игра в грязную войну за его доверие.

— Грех, государь, великий грех. Но не нам судить. Господь всё видит.

— Видит, — печально согласился Фёдор. Он помолчал, глядя, как голуби воркуют под самым потолком. — Брат Григорий… а отчего Господь детей не даёт?

Вопрос прозвучал так тихо, так по-детски прямо, что Григорий был застигнут врасплох. Он знал, что должен ответить. Старым, книжным утешением: «На всё воля Божья». Но глядя в эти страдальческие глаза, он не мог.

— Неисповедимы пути Господни, государь, — начал он осторожно. — Бывает, что Господь испытывает веру нашу. Бывает, что… что готовит иную стезю.

— Какую стезю? — с надеждой спросил Фёдор. — Говори!

Григорий искал слова. Он не мог сказать правду. Но не хотел и лгать.

— Государь… царство земное — оно как сад. Иногда дерево не плодоносит, но корень его так крепок, что даёт жизнь целому лесу. Твоё благочестие, твоя милость — они суть корень. И может статься, что Господь уготовил плоды не от твоей плоти, а от твоих дел. Чтобы память о тебе и твоём правлении жила в веках, как живёт память о великих князьях, строивших храмы и укреплявших державу.

Он говорил обходно, намекая на то, что наследником может стать не кровный сын, а кто-то другой, продолжатель его дела. Тот же Годунов.

Фёдор слушал, внимательно вглядываясь в его лицо.

— Ты говоришь, как Борис, — вдруг сказал царь, и в его голосе не было упрёка, лишь констатация. — Он тоже говорит о деле. О державе. А я… а я хочу сына. Чтобы на коленях посадить, чтобы азбуке научить… чтобы душа была спокойна, что земля Русская в надёжных руках останется.

Он замолчал, и по лицу пробежала тень физической боли. Царь схватился за бок.

— Государь? — встревожился Григорий.

— Ничего, ничего… — отмахнулся Фёдор, но лицо его побелело. — Старая хворь. От матери, сказывают… Внутренности ноют. Особенно к ночи.

Григорий смотрел на него, и вдруг всё его «знание» истории превратилось в тяжкий, невыносимый груз. Он знал, что эта «хворь» — не просто недомогание. Он знал, что через несколько лет этот добрый, кроткий человек умрёт. И он, Григорий, сидя рядом, не мог ничего сделать. Ни вылечить его, ни дать того единственного, чего он так желал — наследника.

Внезапно Григорий осознал всю глубину своего провала. Он пришёл из будущего, чтобы «исправить историю», а вместо этого играет в мелкие интриги с Годуновым и говорит пустые слова утешения умирающему царю.

— Государь, — сказал Григорий, и голос дрогнул от неподдельного чувства. — Позволь мне… я кое-что смыслю в травах. Может, найдём облегчение?

Фёдор слабо улыбнулся.

— Лекари пытались. И заморские, и наши. Всё без толку. Но ты… ты попробуй. Верю я тебе.

В этот момент дверь голубятни скрипнула. На пороге стояла Ирина Годунова. Она была без свиты, в простом, тёмном платье, и лицо её было строгим.

— Феденька, пора. Вельможи ждут. Доклад о сборах в Новгороде.

Фёдор поморщился, как ребёнок, которого отрывают от игры.

— Сейчас, Иринушка, сейчас…

— Государь, — мягко, но настойчиво повторила она. Взгляд скользнул по Григорию, и в нём тот прочёл целую гамму чувств: укор, предостережение и… что-то ещё. Почти незаметную просьбу.

Фёдор с покорным вздохом поднялся.

— Иди, государь, — сказал Григорий, вставая. — Дело не ждёт. А о зелии я подумаю.

Когда царь, кивая и улыбаясь, вышел, Ирина задержалась на секунду.

— Брат Григорий, — сказала она тихо. — Ты видишь, в каком он состоянии. Не раскачивай лодку. Не давай надежд, кои не сбудутся.

— Я не даю надежд, государыня. Я пытаюсь помочь.

— Помощь бывает разной, — отрезала она. — Иногда лучшая помощь — это не мешать тем, кто и так несёт неподъёмный груз.

Она имела в виду брата. Григорий понял.

— Я не враг вашему брату, государыня. Я… ищу путь.

— Смотри, чтобы твой путь не оказался тропой, ведущей в пропасть для всех нас, — холодно сказала Ирина и вышла, закрыв за собой дверь.

Григорий остался один в тёплом, наполненном жизнью помещении. Он подошёл к оконцу, выглянул в узкую щель между ставнями. Внизу, в Кремлёвском дворе, он увидел Фёдора. Царь шёл, опираясь на руку жены, его плечи были ссутулены, голова опущена. Он казался маленьким и беззащитным на фоне громадных каменных стен.

Григория осенило. Он смотрел не на царя. Он смотрел на человека. На больного, одинокого человека, запертого в золотой клетке власти и обречённого историей на скорую смерть. Все его «высокие» планы по спасению России от Смуты вдруг показались абстрактными и бесчеловечными. Реальной, живой трагедией был вот этот человек, идущий по снегу.

Он отступил от окна. Миссия усложнилась в тысячу раз. Теперь это была не игра в шахматы с Годуновым. Теперь это была личная ответственность. Перед Фёдором. Перед его болью. Перед его доверием.

Григорий не мог предотвратить смерть. Но мог попытаться сделать так, чтобы последние годы жизни царя не были отравлены страхом и тоской. И, возможно, именно это — акт человеческого милосердия, а не глобальная политика — и было его настоящей миссией в этом жестоком веке.

Он повернулся и вышел из голубятни. Тихий, умиротворённый мир остался позади. Впереди был холодный ветер реальности, запах власти и боли. И он должен был идти вперёд, неся на своих плечах тяжесть знаний, которые были не только оружием, но и проклятием.

Глава 11

Воздух в кремлёвских сенях был густым и сладковатым — пахло мёдом, воском и тлением. Невидимые сквозняки, рождённые в бесчисленных переходах между палатами, шевелили волосы Григория, навязчиво напоминая о дуновении иного мира, о сквозняке времени, что занёс его сюда. Он стоял, прижавшись спиной к шершавой, прохладной поверхности белокаменной стены, и ждал. В руках он сжимал небольшой холщёвый узелок.

Внутри лежало то, что он втайне от всего двора, включая отца Кассиана, готовил несколько недель. Не реликвия, не талисман, а скорее — лекарство. Или последняя ставка отчаявшегося игрока, не знающего, какую карту бросить на стол.

Из покоев царя Фёдора донёсся приглушённый, но непрерывный кашель — влажный, разрывающий, словно кто-то терзал изнутри гнилую ткань. Каждый такой приступ отзывался у Григория острой, почти физической болью. Он