Царёв Пророк - Денис Нивакшонов

Денис Нивакшонов

Царёв Пророк

Глава 1

Шум московского метро был единственной симфонией, которую Григорий Анатольевич Тихонов слышал последние пятнадцать лет. Пронзительный визг колёс, оглушительный гул в тоннеле, бессвязные обрывки чужих разговоров, сливающиеся в единый белый шум бессмыслицы. Он стоял, держась за поручень, и смотрел в замызганное окно вагона, в котором не отражалось ничего, кроме его собственного усталого лица. Тридцать восемь лет. Почти половина из них — учитель истории. А чувство — будто отбыл пожизненный.

Урок сегодня был особенно тяжёл. Семиклассники, с непроницаемыми лицами гаджетов, с трудом могли отличить Ивана Калиту от Ивана Грозного. Их не интересовали причины и следствия, тонкие узоры причинно-следственных связей, которые Григорий пытался перед ними развернуть. Их мир был сиюминутен, ярок и прост. Его — пыльный, сложный, полный мёртвых букв и дат, которые, как начинало казаться, никому, кроме него, не были нужны.

«Зачем? — он мысленно бился о стенку собственного бессилия. — Зачем я всё это рассказываю? Чтобы они сдали ЕГЭ и благополучно забыли? Чтобы кто-то из них, один из ста, может быть, посмотрел в интернете чуть больше мемасиков про „Ивана Дурака IV“?»

Григорий вышел на своей станции. Дождь, начавшийся ещё утром, не утихал. Москва была мокрой, серой и равнодушной. Квартира, однокомнатная, на пятом этаже хрущёвки, встретила привычной тишиной и запахом старых книг. Развод два года назад прошёл тихо, без скандалов, почти по-канцелярски. Жена сказала: «Ты живёшь там, в своём шестнадцатом веке. Мне скучно, Гриша. И одиноко». Он не стал спорить. Она была права.

Он включил компьютер, посмотрел на заставку — репродукция «Царь Иван Грозный» Виктора Васнецова. Суровый, испепеляющий внутренним огнём взгляд. «Вот кто решал проблемы, — с горькой иронией подумал Григорий. — Не то, что мы. Мы только и можем, что обсуждать, да осуждать».

Потянулся к полке, взял томик Карамзина. Пыль легла на палец ровным серым слоем. Дунул, и пылинки закружились в луче света от настольной лампы. Тоска. Зеленая, глухая, беспричинная тоска, которая подступает к горлу комом и не даёт дышать.

Надо было выйти. Куда угодно. Просто идти.

Григорий накинул старый, ещё студенческий, потёртый плащ и пошёл. Дождь уже стихал, превращаясь в мелкую водяную пыль. Шёл без цели просто переставляя ноги. Свернул с оживлённой улицы в переулок, потом ещё в один. И тут он увидел её.

Церковь. Небольшая, каменная, будто вросшая в землю. Он проходил здесь сотни раз, но никогда не замечал. Она была не то чтобы заброшена, но словно выпала из времени. Её обступили со всех сторон современные здания и церковь пряталась в их тени, как стыдливый старик.

Григорий толкнул массивную, почерневшую от времени дубовую дверь. Она скрипнула, пропуская внутрь.

Тишина. Это было не просто отсутствие звука. Она была плотной, осязаемой, как вода. Воздух источал аромат старины, воска, ладана и влажного камня. Свет проникал сквозь узкие, мутные окна в толстых стенах, слабыми столбами, в которых плясали пылинки. Внутри не было ни души.

Он постоял у входа, давая глазам привыкнуть к полумраку. Потом медленно пошёл вдоль стены, осматривая старые, потемневшие иконы. Лики святых смотрели на него с вечным, невозмутимым спокойствием. Его взгляд упал на камень в стене, почти у самого пола. Он отличался от других — более светлый, с вырезанными на нём буквами. Григорий присел на корточки, провёл пальцами по шероховатой, холодной поверхности.

Церковнославянская вязь. Он, специалист по XVI веку, читал её без труда. «Господи, спаси и сохрани раба твоего благоверного царя Феодора Иоанновича, даровав ему здравие и долгоденствие…»

Фёдор Иоаннович. Царь-миротворец. Блаженный. Последний из прямой ветви династии Рюриковичей. Тот, после которого начнётся Великая Разруха, Смута, голод, мор, интервенция… Конец света для Руси.

«Господи, — мысленно, безо всякой молитвенной надежды, прошептали губы, пока пальцы водили по прорезям букв. — Да там хотя бы всё было ясно. Один тиран, один юродивый на троне, один интриган, рвущийся к власти… Враги явные. А здесь… Здесь всё перемешано. И непонятно, кто прав, а кто виноват».

Он закрыл глаза, представляя того самого Фёдора. Не иконописный лик, а живого человека. Доброго, набожного, не приспособленного к жестокому миру власти. Человека, обречённого на трагедию.

В этот момент камень под пальцами словно бы потеплел. Небольшая вспышка, не света, а скорее жара, прошла от кончиков пальцев по всей руке, после чего обожгла виски. Григорий дёрнулся, потерял равновесие и упал на каменный пол. В ушах зазвенело, мир поплыл. Последнее, что он почувствовал, — сильный запах гари, которого не могло там быть, и оглушительную, всепоглощающую тишину, ворвавшуюся в мозг вместо шума города.

* * *

Сознание возвращалось медленно, как будто через слой ваты и боли. Он лежал на чём-то твёрдом и холодном. В висках стучало. Григорий открыл глаза.

Он всё ещё был в церкви. Но что-то было не так. Кардинально не так.

Во-первых, исчезли электрические светильники. Их место заняли тускло мерцающие лампады, подвешенные на цепях. Во-вторых, воздух. Пахло не стариной, а жизнью: сильнее воском, древесным дымом, человеческим потом. Исчез запах бензина и асфальта. Вместо него — запах земли и навоза.

Григорий с трудом поднялся, опёршись о стену. Рука соскользнула с шершавого, но теперь идеально оштукатуренного и побеленного камня. Он посмотрел на свои руки. Пальцы были те же. Плащ — тот же. Но ощущение мира — другое.

Он подошёл к двери и толкнул её. Та же скрипучая дубовая створка. Григорий вышел на паперть. И застыл.

Исчезли асфальтированные дороги, высотки, провода. Перед ним лежала грязная, немощёная улица, по которой брели люди. Но какие люди! Мужчины в длинных, до пят, одеждах, в высоких меховых шапках, с бородами. Женщины, укутанные в платки, в сарафанах. Деревянные, кривые избы. Деревянные же мостовые. Вдали, в конце улицы, высились белокаменные стены и златоверхие церкви. Много церквей. И над всем этим — низкое, свинцовое небо, и звон. Медленный, торжественный, переливчатый звон колоколов, плывущий отовсюду сразу.

Григорий Тихонов, учитель истории, прислонился к косяку двери, чтобы не упасть. Сердце колотилось где-то в горле, перекрывая дыхание. Он знал эту картину. Он видел её на гравюрах, в учебниках, в своих собственных мечтах и кошмарах.

Это была Москва. Но не его Москва.

Это был XVI век.

Голос, хриплый и простуженный, раздался у него за спиной:

— Ты чего, человек, на паперти бесчинствуешь? Аль пьян уже с утра?

Григорий медленно обернулся. На него смотрел старик-нищий, в