Царёв Пророк - Денис Нивакшонов

Но вместо химических формул в голове всплывали строки из жития святого, которые Григорий читал царю Фёдору на прошлой неделе: «…и возлёг на одре своём, изнурённый гортанною болезнью, и не мог глаголати, ибо душила его хвороба…» Историческая ирония, ставшая личным кошмаром. Он знал диагноз — хронический бронхит, усугублённый слабым сердцем и, возможно, туберкулёзом. Он знал прогноз — летальный исход в ближайшие год-два. И он знал своё бессилие.

Шёпот за спиной заставил вздрогнуть.

— Брат Григорий, царица зовёт.

Перед ним стояла одна из верховых боярынь Ирины, женщина с лицом, вырезанным из жёлтого воска, и чёрными, бусинками, глазами. Григорий кивнул и, оттолкнувшись от стены, последовал за ней.

Покои царицы Ирины Годуновой поражали не богатством, а сдержанной, умной роскошью. Здесь не было кричащего золота и аляповатых самоцветов, как у иных боярынь. Свет от нескольких толстых восковых свечей мягко ложился на тёмные, полированные до зеркального блеска дубовые стены, на ковёр из дамасской шерсти, на строгие лики икон в серебряных окладах. В воздухе витал тонкий аромат ладана и сушёной мяты.

Сама Ирина сидела в прямом, высоком кресле у стола, заваленного свитками и небольшими, очевидно, аптекарскими, книгами в кожаных переплётах. Она не вышивала, как положено благочестивой жене, а изучала какую-то схему — чертёж, похожий на план сада. Рядом, на табурете, стояла серебряная чаша с тлеющими углями, куда она время от времени бросала щепотку трав.

— Подойди, брат Григорий, — голос был ровным, без приветливых нот, но и без прежней откровенной враждебности.

Григорий поклонился, соблюдая этикет, который изучил до автоматизма.

— Здравия тебе, государыня.

— Здравия, — отозвалась царица, отложив перо в сторону. Её взгляд, умный и пронзительный, очень похожий на братов, скользнул по лицу Григория, затем по узелку в руках. — Сказывают, ты опять в милости у государя. И у брата моего… терпим.

— Милость государева — как солнце, то пригревает, то за тучу уходит, — осторожно ответил Григорий. — А брат ваш, государыня, человек государственный. Он терпит тех, от кого видит пользу в делах.

— Польза… — Ирина задумчиво провела пальцем по краю чаши. — Брат мой говорил, ты советовал дьякам насчёт извести для Спасской башни. И насчёт закладки яблоневого сада у Воробьёвых гор. Странные заботы для молитвенника.

— Всякое дело, ко благу государеву и земли Русской направленное, есть дело богоугодное, — сказал Григорий, чувствуя, как звучат эти заученные фразы.

— Не лицемерь, — тихо, но чётко остановила его Ирина. — Мы не в церкви. Ты не святой, а я не глупая барыня. Ты что-то задумал. Я вижу это по глазам. Ты ходишь по моему дворцу, как по полю брани, высматривая, где подкоп вести.

Григорий сглотнул. Прямота царицы была ошеломляющей. Он решился на ответную откровенность.

— Я задумал помочь государю. Не молитвой единой. Вот… — он развязал узелок и выложил на стол перед ней несколько плотно скрученных бумажных кулёчков и маленький глиняный горшочек, запечатанный воском.

Ирина с любопытством наклонилась.

— Что сие?

— Травы, государыня. Сбор, что облегчает кашель и дыхание. Отвар из мать-и-мачехи, чабреца, корня солодки. А в горшочке — мазь на барсучьем жиру с добавлением скипидара и мёда для растирания груди. Это… это знание, дошедшее до меня из древних книг.

Он солгал. Рецепт был взят из собственной памяти. Что-то из советов его бабушки, что-то из статей в интернете, которые Григорий запомнил. Но здесь, в этом мире, это звучало как откровение.

Ирина взяла один из кулёчков, понюхала.

— Чабрец знаю. Мать-и-мачеху — тоже. Солодка… слышала. Но такой сбор… — она подняла на него глаза. — Ты уверен в его действии?

«Нет», — кричало внутри Григория. Он не был уверен ни в чём. Он был учитель истории, а не травник. Но делать было нечего.

— Уверен, государыня. Это не панацея, но облегчение принесёт.

— А почему принёс это мне? — спросила Ирина, откладывая кулёк. — Поди, подай государю напрямую. Он тебе верит, как апостолу.

— Государь верит в провидение и молитву, — тихо сказал Григорий. — А это — дело рук человеческих. И… я боюсь навредить по неведению. Ты, государыня, человек дела. Ты разбираешься в лекарях и снадобьях. Я прошу — испытай это сперва на ком-то другом. Или… проконсультируйся со своими лекарями. Если сочтёшь возможным — применишь.

Он сделал шаг, на который не был способен ещё месяц назад. Шаг смирения и признания чужой компетенции. Он передавал ей не только лекарство, но и ответственность.

Ирина долго смотрела на собеседника, и в её взгляде что-то изменилось. Ледяная стена неприятия дала тонкую трещину.

— Ты прав, — наконец сказала она. — Я разбираюсь. И я вижу, что ты не шарлатан. Шарлатан сулил бы мгновенное исцеление. — Она аккуратно собрала кулёчки и поставила горшочек обратно на стол. — Я изучу твои дары. И поговорю со своими людьми.

— Благодарю, государыня.

— Не благодари рано, — она снова взяла в руки перо. — Иди. Государь ждёт тебя. Он сегодня… слаб.

Григорий поклонился и вышел, чувствуя странную смесь облегчения и тревоги. Он сделал что-то. Перестал быть пассивным наблюдателем.

Царь Фёдор лежал на резной дубовой кровати, заваленный горами подушек и покрытый лёгким соболиным одеялом. Лицо его было серым, восковым, а под глазами залегли синеватые тени. Рядом, на столике, стояла недопитая чаша с каким-то тёмным отваром.

— Гриша… — царь попытался улыбнуться, но губы искривил новый приступ кашля. Он схватился за грудь, его тело содрогнулось.

Григорий, не раздумывая, подошёл, сел на край кровати и взял царя за руку. Рука была холодной и влажной.

— Дышите, государь… медленно. Вдох… выдох.

Он говорил мягко, успокаивающе, как когда-то говорил своему отцу во время астматических приступов. Фёдор, закашлявшись, послушно пытался синхронизировать дыхание с его голосом. Постепенно спазм отпустил. Царь откинулся на подушки, истощённый.

— Слаб я, Гриша… Слаб стал. Как та былинка на ветру.

— Ветер пройдёт, государь, и былинка выпрямится, — сказал Григорий, наливая из кувшина чистой воды.

Фёдор сделал несколько глотков, дыхание выровнялось.

— Голуби… слетались сегодня к окну. А я… я не смог встать, чтобы покормить их. Жаль птиц божьих.

Григорию сжалось сердце. В этом простодушном сожалении было больше трагизма, чем в любых государственных делах.

— Я покормлю их за тебя, государь. Не печалься.

— Спасибо, друг мой… — Фёдор закрыл глаза. — Мне снилось… будто отец мой, Иоанн, стоит на высоком холме, а я внизу, и не могу к нему подняться. И он манит меня, а я… не могу. И земля под ногами разверзается. Смутное время грядёт, Гриша. Чую я.

Григорий похолодел. Слова «смутное время», сказанные из уст умирающего царя,