Царёв Пророк - Денис Нивакшонов

Григорий молчал, понимая, что ему показывают не карту, а мир глазами Годунова. Мир сплошных угроз и возможностей.

— Я понимаю, боярин.

— Понимаешь? — Годунов резко повернулся к нему. — А я вот не понимаю тебя. Сидишь ты в своей келье, в Писании ковыряешься, царю про кротость толкуешь. А потом вдруг — раз! — и совет по фортификации даёшь. Который дельный. Где твоё место, брат Григорий? У алтаря? Или у вот этого стола?

Это был прямой, откровенный вызов. Григорий почувствовал, что наступил решающий момент. Старый он, учитель Тихонов, мог бы начать спорить, доказывать свою правоту. Новый, Григорий-выживалец, должен был действовать иначе.

— Моё место, боярин, — тихо, но внятно сказал Григорий, — там, где я могу принести пользу земле Русской. Если мои книжные знания о дренажах помогли сберечь казну и укрепить стену — я был полезен у стола. Если мои беседы с государем утешают его душу и укрепляют его веру — я полезен у алтаря. Я… не выбираю. Я служу. Как могу.

Он опустил голову, изобразив смирение, но краем глаза следил за реакцией.

Годунов молчал. Слышно было лишь потрескивание лучин в железном светильнике.

Служить, — проговорил он наконец. — Служба требует не только рвения, но и ума. И… предвидения. — Он сделал паузу. — Дренаж ты предвидел. Что ещё ты можешь предвидеть?

Лёд тронулся. Григорий почувствовал прилив адреналина. Это был его шанс. Но бросаться с глобальными пророчествами о Смуте было бы откровенной глупостью. Нужно было дать маленькую, проверяемую и полезную информацию.

— Боярин, — осторожно начал он. — Я… вижу отрывки. Как сны. Не всегда ясны. Вот… — он подошёл к карте и указал на район южнее Москвы. — Здесь, под Тулой. В недрах. Не только глина и известняк. Есть чёрный камень, который горит. Горит жарче древесного угля. Его можно добывать. Им можно отапливать кузницы, плавить металл.

Григорий говорил о подмосковном угле. Месторождения были открыты лишь при Петре, но геологически они там были.

Годунов нахмурился.

— Горит камень? Бредни.

— Я читал о таком у арабских учёных, боярин. И… видел во сне. Если послать опытных рудознатцев, они найдут. Это удешевит выплавку железа для пушек и пищалей.

Годунов скептически покачал головой, но в глазах загорелась искра делового интереса. Железо и пушки — это его язык.

— Ладно. Запишем. Что ещё?

— Весна будет поздней, боярин, — продолжил Григорий, вспоминая реальные данные о погоде тех лет. — И дождливой. Сеять яровые лучше на неделю позже обычного. Иначе семена сгниют.

Это была простая, сельскохозяйственная рекомендация. Но её последствия — урожай или неурожай — касались каждого.

Годунов смотрел на него с новым, пристальным вниманием. Он подошёл к столу, взял чистый лист бумаги и остро заточенное перо.

— Говори. Всё. Что о дренажах, что о камне горючем, что о посевах. Всё, что может касаться государева хозяйства и обороны. Говори, а я буду записывать.

И Григорий заговорил. Осторожно, обрывочно, приписывая всё «книжной премудрости» и «смутным снам». Говорил о лучших местах для постройки новых острогов в Сибири, о необходимости развития солеварен в Старой Руссе, о потенциальных проблемах с водоснабжением в только что отстроенном Смоленске.

Он не менял историю. Лишь подсказывал, как её улучшить в мелких, но важных деталях. Григорий становился не пророком-обличителем, а советником-технократом. И видел, как по мере его речи, холодная настороженность в глазах Годунова постепенно сменялась жадным, практическим интересом.

Когда он замолчал, Годунов отложил перо. Исписанный лист лежал перед ним.

— Странный ты человек, брат Григорий, — медленно проговорил он. — С одной стороны — голуби, псалмы, кротость. С другой — дренажи, руда, пушки. Кто ты?

Григорий посмотрел на карту России, такую хрупкую и такую огромную. Посмотрел на лицо Годунова — умное, усталое, несущее на себе груз всей этой хрупкости.

— Я тот, кто видит, боярин. И хочет помочь.

Годунов кивнул. Он свернул лист с записями в трубку.

— Ладно. С сегодняшнего дня твоя опала снята. Царь Фёдор просил. И… твои советы могут пригодиться. Но помни, — голос снова стал твёрдым и холодным, — я буду проверять каждое твоё слово. Если дренаж — правда, а камень горючий — ложь, тебе не поздоровится. Я терплю рядом с собой только полезных людей. Понял?

— Понял, боярин.

— Ступай. Царь ждёт тебя в голубятне. А я… — он повернулся к карте, — я подумаю над твоими… снами.

Григорий поклонился и вышел. На улице его обдало колючим ветром, но он его почти не чувствовал. Он сделал первый, крошечный шаг. Не победил Годунова. Заставил заинтересоваться. Григорий превратился из угрозы в потенциальный ресурс. Это была не победа, но это и не было поражением. Это была ничья. И в войне с таким противником, как Борис Годунов, ничья была равносильна победе.

Он посмотрел на золотые купола кремлёвских соборов. Впереди была встреча с Фёдором. С его наивной, чистой верой. И Григорий понял, что отныне придётся жить в двух мирах одновременно: в мире «души» с царём и в мире «тела» с Годуновым. И балансировать между ними будет сложнее, чем пройти по лезвию бритвы.

Глава 10

Воздух в голубятне был тёплым, плотным и густо наполненным запахом зерна, птичьего пуха, помёта и древесного тепла от соломенных гнёзд. Мягкое воркование, шелест крыльев и мерный гул за стенами — звон с Кремлёвских колоколен — создавали уютный, отгороженный от всего мир. Именно здесь, среди своих «божьих птиц», Фёдор Иоаннович казался наиболее самим собой.

Когда Григорий переступил порог, царь сидел на простой деревянной скамье, держа на коленях белого голубя с подвязанным крылом. Увидев Григория, его лицо озарилось такой искренней, детской радостью, что у того на мгновение сжалось сердце.

— Брат Григорий! Господи, слава Тебе! — Фёдор осторожно отпустил птицу и поднялся навстречу. — Ждал! Молился! Говорили, ты нездоров был…

— Виноват перед тобой, государь, — поклонился Григорий, целуя протянутую для поцелуя руку. Та была худой, с тонкими пальцами. — Немощь одолела. Ныне, слава Богу, отступила.

— Садись, садись же! — Фёдор увлёк его к скамье, усадил рядом. Глаза царя блестели. — Скучал я по беседам нашим. Без тебя тут… одни дела да отчёты. Борис всё хмурится, бояре шепчутся… А ты — ты душу отводил.

Он говорил быстро, взволнованно, и Григорий видел, насколько измождённым тот выглядел. Под глазами — тёмные круги, кожа прозрачная, восковая. Бремя власти, которое он так старался переложить на Годунова, всё равно давило на него своей невидимой тяжестью.

— И я скучал, государь, — тихо сказал Григорий, и это была правда. В этом наивном, добром