Царёв Пророк - Денис Нивакшонов
В углу кельи на грубом столе лежал Псалтырь. Григорий подошёл, открыл книгу наугад. Пальцы легли на строки: «Избави меня от врагов моих, Боже, и от восстающих на меня защити меня».
Он сомкнул веки. Враги были уже не в книгах. Они здесь. И они играли по своим, жестоким правилам. Правилам, которые он знал, но к которым не был готов.
Глава 8
Неделя в затворе тянулась словно смолистая верёвка, медленно затягиваясь на горле. Келья в Чудовом монастыре из пристанища превратилась в клетку. Воздух в ней стоял спёртый, насыщенный запахом воска, старого дерева и собственных немытых страхов. Григорий пытался молиться, но слова отскакивали от стен сознания, как горох от каменной кладки. Вместо молитв в голове крутился холодный, отточенный взгляд Годунова и детский, испуганный взгляд Фёдора смотревшего на мёртвого голубя.
Изоляция была не полной. Ему приносили еду — скудную, монастырскую: хлеб, квас, луковицу, иногда вяленую рыбу. Но вместе с пищей приносили и слухи. Молчаливый монах-послушник, опускавший миску на табурет у двери, иногда задерживался на мгновение дольше положенного и бормотал в пол:
— Царь-батюшка тоскует, скучает по беседам твоим…
— Боярин Годунов взыскание строгое учинил, двоих стрельцов в застенок заточили, за голубя того…
— На торгу бабы шепчутся, сказывают, лихой глаз на царя навели, а ты, мол, отводы знаешь…
Каждое такое сообщение Григорий ловил, как утопающий соломинку, и тут же его анализировал. Царь скучает — хорошо. Годунов ищет виновных — отлично, значит, делает вид, что ищет. Народная молва приписывает ему колдовство — крайне плохо. В этом суеверном веке обвинение в чародействе было страшнее обвинения в государственной измене.
Он понимал, что Годунов проверяет его на прочность. Ждёт, сломается ли он, совершит ли ошибку. Бежать? Но куда? Выдать себя и попытаться вернуться в своё время? Он уже мысленно прикасался к тому самому камню в стене монастыря, но ничего не происходило. Порталу, если это был он, нужны были, видимо, особые условия. Или же возврата не было вовсе.
На пятый день затвора, когда отчаяние начало подёргиваться плёнкой безумия, в дверь постучали не как обычно — три быстрых удара послушника, а два размеренных, тяжёлых.
— Войдите, — хрипло сказал Григорий.
Дверь скрипнула. На пороге стоял отец Кассиан. В руках он держал не миску, а небольшой деревянный ларец и свёрток пергамента. Его лицо, обычно невозмутимое, выражало усталую озабоченность.
— Мир тебе, брат Григорий, — произнёс он, закрывая за собой дверь.
— И духу твоему, отче, — автоматически ответил Григорий, поднимаясь с лавки.
Кассиан окинул взглядом келью, его цепкий взгляд задержался на смятой постели, на нетронутой вечерней трапезе.
— Вижу, пост и молитву себе вменил в подвиг, — заметил он без одобрения в голосе. — Но уныние, чадо, — грех смертный. Садись.
Он сам опустился на единственную табуретку, поставив ларец на колени. Григорий сел на краешек лавки.
— Принёс тебе работу от владыки Иова, — Кассиан положил на стол свёрток. — Труд сирийского инока Исаака. Переписывать надобно. Твой почерк хвалят.
Григорий кивнул. Переписывание — это не только послушание, но и знак. Его не выгнали. Его «берегут».
— Благодарю, отче. От скуки избавлюсь.
— Скука — мать помыслов худших, — отозвался Кассиан. Он помолчал, разглядывая запотевшее слюдяное оконце. — Спрашивают о тебе.
— Кто? Царь?
— И он. И другие. Боярин Годунов, к примеру, вчера мимо келий наших проходил. Спрашивал: «Не томится ли брат наш Григорий в неволе? Не болен ли?» Заботлив.
Григорий сглотнул. Забота Годунова была страшнее открытой злобы.
— Я здоров, отче. Благодарен за заботу.
— Здоровье — дар Божий, — сказал Кассиан, но в голосе прозвучала иная нота. — А вот разум… разум дан человеку, дабы отличать добро от зла. И полезное от вредного. — Он приоткрыл крышку ларца. Внутри лежали гусиные перья, пузырёк с чернилами, песочница и нож для их очищения. — Чернила, брате, вещь примечательная. Можно ими написать «Аминь», а можно — «анафема». Всё от руки пишущего зависит. И от ума.
Григорий смотрел на него, стараясь понять, куда тот клонит.
— Я… стараюсь писать только доброе, отче.
— Доброе? — Кассиан усмехнулся одним уголком рта. — А что есть добро? Увещевать царя раздавать милостыню, когда казна пуста? Утешать царицу надеждой на наследника, когда врачи лишь руками разводят? Это добро? Или же добро — это помочь правителю укрепить державу, дабы милостыня была у него всегда, а наследник родился в сильном царстве?
Григорий замер. Это была не отвлечённая беседа. Это был урок. Прямой и беспощадный.
— Вы говорите, как боярин Годунов, отче.
— Я говорю, как человек, видавший виды, — поправил его старец. — Годунов… он не святой. Грешен, как и все мы. Но он — ткач. Он ткёт полотно государства, связывая нити налогов, нити ратей, нити внешних сношений. А ты… ты пришёл и ткёшь свою, иную нить. Яркую, может, и добрую. Но если её вплетаешь без учёта узора, всё полотно распустится. Понял меня?
Григорий понял. Понял прекрасно. Это был ультиматум. Либо он вписывается в систему, либо система его уничтожит.
— А если узор тот ведёт к пропасти, отче? — тихо спросил он. — Если я это знаю?
Кассиан внимательно посмотрел на собеседника. В глазах мелькнуло что-то древнее, знающее.
— Знание… оно бывает разным, чадо. Бывает знание от Бога — прозрение. А бывает — от гордыни. От уверенности, что ты умнее всех. Различить их подчас и старцы не в силах. — Он встал, снова став официальным и сухим. — Трудись. Переписка успокаивает дух. И… подумай. О пользе и о вреде.
Кассиан ушёл, оставив Григория наедине с пергаментом, чернилами и гнетущей мыслью, что он, обладатель знаний из будущего, только что получил от полуграмотного монаха самый важный урок в своей новой жизни.
Григорий развернул пергамент. Труд Исаака Сирина. Он машинально пробежал глазами знакомые строки: «Возненавидь суетный мир, и прилепись всей душой к миру горнему…»
«Суетный мир», — с горькой усмешкой подумал Григорий. Этот «суетный мир» только что дал ему по рукам. Он взял перо, обмакнул его в чернила. Запах железа и дубильных орешков ударил в нос. Он вывел первые буквы: «Блаженны кроткие…»
И вдруг рука задрожала. Кротость? Кротость Фёдора привела к тому, что им манипулируют все, кому не лень. Его собственная кротость и «непротивление злу» привела его в эту клетку.
Нет. Хватит.
Григорий отложил перо. Он не будет переписывать чужие тексты. Он напишет свой.
Григорий
