Робеспьер. Портрет на фоне гильотины - Филипп Бурден
Робеспьер призывает к реформе Церкви во Франции не для того, чтобы, как того желает конституционное духовенство, восторжествовала терпимая и добродетельная католическая вера. Он действует исключительно как законодатель, заботящийся о сохранении сплоченности общества путем упразднения всех церковных корпораций: он считает себя реформатором извне, не имеющим никаких апологетических намерений.
В декабре 1792 года в своей газете Les Lettres à mes commettans Робеспьер окончательно, официально порывает с католичеством, которое считает моралью – полезной и уважаемой, но не более того. Упоминая о «прекрасной трогательной доктрине добродетели и равенства, которую прививал некогда своим согражданам сын Марии», он явно отрицает божественность Иисуса из Назарета. Но при этом он готов защищать конституционную Церковь, что приводит его к отказу во имя мира в обществе от проектов лишения заработной платы священников, принесших присягу: «Прямые нападки на этот культ – это нападки на народную мораль». Даже если священники, по его мнению, обречены на неминуемое исчезновение как последняя «цепь человечества», пока что конституционное духовенство необходимо нации для сдерживания злонамеренных людей и недопущения возвращения неприсягнувшего духовенства. Только в долговременной перспективе, благодаря прогрессу образования, население научится обходиться без священников.
Глубокая провиденциальная убежденность
Все деятели 1789 года убеждены, пусть в разной степени, что происходящие политические перемены – плод Провидения: как бы кто ни относился к Французской революции, она подчинена божественному плану. Робеспьер – не исключение из этого правила. Его провиденциалистский подход к событиям ярко проявляется с начала 1789 года, когда он пишет меморандум в защиту Иасинта Дюпона, в котором требует отказа от заключения без суда и следствия по указу короля. Восторгаясь «невероятными обстоятельствами, давно приготовляемыми Провидением», молодой адвокат из Арраса вверяет королю Людовику XVI и будущим депутатам Генеральных штатов миссию вести французский народ в новую эру справедливости и мира согласно божественной воле.
Робеспьер-депутат убежден, что является орудием Провидения. Это мессианское отношение к роли Национального собрания пронизывает часть его выступлений в законодательных дебатах осени 1789 года. В октябре он требует от своих коллег по Учредительному собранию «разорвать религиозную пелену», окутывающую решения короля: в институциональном смысле принцип национального суверенитета должен впредь преобладать над всеми прочими соображениями. Речь не о десакрализации персоны короля, а о распространении сакральности на весь политический корпус: Бог теперь хранит не одного короля, а всю нацию. Депутатов, законных представителей французского народа, ведет в их законодательных усилиях невидимая рука. Так Робеспьер отстаивает принцип сакральности – в буквальном смысле слова – закона: он требует, чтобы декреты, проголосованные Национальным собранием и утвержденные королем, заканчивались формулой: «Да будет этот Закон нерушимым и священным для всех». На это один из депутатов немедленно возражает упреком в исполнении «церковных гимнов», вызывающим смех в Собрании. Предложение Робеспьера, хотя оно и лишено напыщенности, не принимается, но свидетельствует о его глубоко мистическом отношении к революционному законотворчеству. Это чувство разделяется многими. Систематически сопровождаемые религиозными церемониями во главе с католическим духовенством, федеративные присяги весны 1790 года и большой национальный праздник 14 июля подтверждают мессианское восприятие нового Союза между Богом и Францией; французский народ, преемник народа Израиля, может считать себя новым избранным народом, чья будущая Конституция призвана стать новыми Скрижалями Закона.
Это мессианство завладело Робеспьером навсегда. Зачитывая в Якобинском клубе 26 марта 1792 года проект обращения, связанного с угрозой войны, он упоминает «Провидение, всегда берегущее нас лучше, чем собственная мудрость». Жирондист Гаде запоминает эту фразу и, беря затем слово, представляет Робеспьера апостолом суеверия. Тот без колебания, открыто отстаивает свой провиденциальный подход к революционным событиям:
«Да, упоминание Провидения и формулирование мысли о Вечном Существе, воздействующем на судьбы народов и, как мне представляется, особенно пекущемся о Французской революции, – это не риск, а мое сердечное чувство, необходимое мне».
Видя в этом полезное подкрепление своим обвинениям Неподкупного в диктаторстве, жирондисты последовательно рисуют Робеспьера как фанатика, закладывая основы мифа о «великом жреце» Революции. Но, как бы его ни критиковали противники, Робеспьер сохраняет уверенность, что французский народ наделен через своих представителей провиденциальной миссией. 27 апреля он говорит, что готов исполнять эту миссию, не страшась даже наивысшей жертвы:
«Небо, наделившее меня душой, что пылает Свободой, и заставившее меня родиться под пятой тиранов, небо, продлившее мое существование до правления фракций и преступности, зовет меня, быть может, начертать моей кровью путь, что приведет мой народ к счастью и Свободе: я с упоением приемлю эту сладостную и славную судьбу».
В сентябре 1792 года он высказывает мнение, что рождение Республики знаменует вступление Франции и всего мира в новую эру. Политический и военный кризис весны-лета 1793 года он считает неизбежным испытанием, позволяющим очистить и возродить общество через устранение «плохих» граждан. Так мессианство питает радикализацию речей, легитимирующую режим чрезвычайного правосудия. В своей знаменитой речи 17 плювиоза II года (5 февраля 1794) о принципах Террора Робеспьер вписывает карательные действия Конвента в открыто провиденциальную перспективу, говоря о свершении «судеб человечества»:
«Одним словом, мы хотим исполнить желание природы, свершить судьбы человечества, выполнить обещания философии, отпустить прегрешения долгого преступного правления тирании. Пусть Франция, прежде славная среди стран рабства, затмевавшая славу всех существовавших свободных народов, станет образцом для наций, страхом угнетателей, утешением угнетенных, украшением вселенной. Скрепим наше дело своей кровью, тогда мы увидим сияние зари всемирного блаженства. Вот наше устремление, вот наша цель».
30 вантоза (20 марта 1794), опять выступая в Конвенте, он приветствует «средства, врученные Провидением» патриотам для торжества над фракциями. Еще одно усилие, говорит он, и французский народ вступит в эру справедливости и счастья, для которой предназначен.
Борьба с «фанатизмом»: от неприсягнувшего духовенства до атеизма
Робеспьер проводит различие между хорошей, просвещенной, добродетельной религиозной практикой и плохой, основанной на суеверии, этим плодом «чудовищного сплетения невежества и деспотизма»: таков фанатизм. Для патриотов фанатизм – оружие неприсягнувших священников для разлучения народа с «хорошими принципами», подталкивания его к неисполнению законов и в конце концов вливания его в ряды контрреволюции. Впервые Робеспьер прибегает к слову «фанатизм» в политических дебатах 20 октября 1789 года [1], когда, выступая в Национальном собрании, осуждает контрреволюционное пастырское послание епископа Трегье. Робеспьер называет этот текст проявлением «опаснейшего фанатизма» и открыто говорит об антигосударственном «заговоре». Однако он проявляет радикальное неприятие любых бесполезных карательных мер в области религии. После опубликования доклада Галлуа-Жансонне о волнениях на западе Франции (октябрь 1791) большинство депутатов Законодательного собрания хочет ужесточить законодательство в отношении неприсягнувшего духовенства, но Робеспьер считает, что не следует дополнительно разжигать страсти прямым столкновением с католической церковью: только образование сумеет в конце концов излечить французов от фанатизма и суеверия. Так, в ноябре 1791 года он выступает против оглашения в Якобинском клубе сочинения Палиссо с критикой практики исповеди: «Не следует атаковать в лоб близкие народу религиозные предрассудки, требуется время, чтобы народ созрел и постепенно расстался с предубеждениями». Из этого, впрочем, не следует отказ от преследования священников-смутьянов. В своих речах первой половины 1792 года он неоднократно осуждает «фанатизм» как главную опору аристократов и придворной партии. В конце 1792 года, после изгнания неприсягнувшего духовенства, Робеспьер призывает в своей газете Les Lettres à mes commettans уважать конституционную Церковь ради сохранения нравственности народа, пока что неспособного обходиться без священников.
В октябре–декабре 1793 года разворачивается процесс, называемый в историографии «искоренением христианства II года». На самом деле он представляет собой культурную войну, развязанную некоторыми республиканскими активистами против влияния католической церкви на общество. Религиозные маскарады, закрытие церквей, секуляризация христианских топонимов, запугивание конституционных священников – таковы основные проявления этого антиклерикального движения самой разной интенсивности в разных департаментах. В Париже
