Робеспьер. Портрет на фоне гильотины - Филипп Бурден
Эти же принципы провозглашаются в его речи о национальной гвардии в декабре 1790 года: «Всякая нация, видящая внутри себя многочисленную дисциплинированную армию, повинующуюся монарху, и при этом считающая себя свободной, безумна, если не окружит себя сильной охраной. Ей не послужит оправданием вымышленная необходимость противопоставить окрестным порабощенным нациям равную военную силу. Что за важность для великодушных людей, каким тиранам покоряться?» Для Робеспьера наиболее опасные враги народов – это их власть и их армия: «Вооруженный человек – всегда господин безоружного; большая вооруженная сила, находящаяся посреди безоружного народа, не может не быть хозяйкой его судьбы; тот, кто командует этой силой, тот, кто приводит ее в движение, вскоре сумеет всех покорить» [5]. В «национальной ненависти» повинны власти, живущие и процветающие благодаря внешней угрозе. Если отказаться от завоеваний, то войны станут куда реже, «если только мы не поддадимся слабости и не дадим увлечь нас за пределы правил этой добродетельной политики коварными посулами извечных врагов нашей свободы».
Дело в том, что с 1789 года двор пытается использовать военную угрозу для попыток вернуть под свой контроль вооруженные силы, отчасти выходящие из-под его подчинения из-за солдатских мятежей и дезорганизации командования, вызванной массовой эмиграцией офицерства. Подворачивается удобный случай – «дело Нутки», по названию залива на западном побережье Северной Америки, где английские корабли в январе 1790 года подвергли досмотру испанские. Британская угроза вынуждает Испанию просить помощи у своей союзницы Франции. В мае 1790 года это обсуждается в Учредительном собрании, и министр Монморен требует субсидий на якобы близящуюся войну. Робеспьер выступает – вместе с другими депутатами «слева» – против одобрения этих субсидий и добивается открытия дебатов по вопросу отношений между народами и «права войны и мира». В трех своих выступлениях, 15, 18 и 24 мая 1790 года, Робеспьер, ссылаясь на право наций, призывает Собрание провозгласить, что «французская нация, довольная своей свободой, не желает вступать ни в какие войны, а желает жить со всеми нациями в братстве, продиктованном Природой» [6]. По его мнению, дух завоевания разлагает народы, и следует сторониться любых министерских маневров, которые могли бы втянуть нацию в войну. Декларация о братстве необходима для вооружения «общественного мнения наций против правительств, стремящихся воспользоваться войной для подавления свободы людей» [7]. В институциональном плане он выступает за полную передачу права объявлять войну и заключать мир законодательной власти, ибо исполнительная власть всегда склонна использовать войну для своего усиления и для угрозы свободе. В этих дебатах Вольней[21] обобщает позицию «левой стороны», предлагая декрет об универсальности рода человеческого и о взаимности естественного права людей. Следствие двух этих постулатов – отказ от всяких завоеваний, противных естественному праву наций. Но Собрание утверждает 22 мая проект декрета Мирабо, передающий «право мира и войны» королю и Собранию. Тем не менее отказ от захватов обозначен в статье 4, включенной в дальнейшем в Конституцию 1791 года: «Национальное собрание, провозглашая отказ французской нации от ведения любой войны с захватническими целями, заявляет, что никогда не применит свое оружие против свободы какого-либо народа».
Робеспьер не отказывается от больших дебатов об отношениях между народами и о войне. Он твердо выступает против всех требований исполнительной власти о военных приготовлениях, требуя дискуссии о «политических отношениях с иностранными государствами». Он снова пытается развернуть ее при обсуждении Фамильного пакта 25–26 августа 1790 года, но Мирабо опять добивается прекращения дискуссии. 5 марта 1791 года он еще раз высказывает сожаление, что Собрание еще не обсуждало ни «взаимные права и обязанности государств», ни «формальную юрисдикцию обществ в отношении человеческих индивидуумов», то есть «большой вопрос прав человека» [8].
«Никто не любит вооруженных миссионеров»
Вопрос о войне снова встает осенью 1791 года. Столкнувшись с угрозами европейских держав, с сосредоточением вооруженных эмигрантов на границах, с подавлением бельгийской и льежской революций австрийскими войсками (в конце 1790), с оскорблениями французов за границей, часть революционеров видит в войне способ справиться с дипломатическим и внутренним кризисом. Образуется обширная воинственная «туманность» – с весьма различными целями и стратегиями. Король, двор, сторонники восстановления управления армией, как Лафайет, военные министры, а также сторонники Бриссо, желающие отстаивать «национальную честь», и часть простонародья выступают в пользу военного разрешения революционного кризиса. Робеспьер немедленно высказывается против. Не из «пацифизма», не из «эгоизма», как писали некоторые, а потому, что усматривает в военных проектах смертельную угрозу для Революции и свободы.
Подхватывая республиканскую критику развращающей исполнительной власти, Робеспьер делает ее главной своей мишенью. Война – непревзойденный способ строительства исполнительного деспотизма. Цель министерских маневров – развязать притворную войну для заключения сделки, по которой «двор добьется огромного расширения своей власти» [9]. Поэтому Робеспьер определяет войну как совместную операцию внешних и внутренних врагов. Линия раздела пролегает не между Францией и державами, а между друзьями свободы и сторонниками деспотизма. Война – «всегда первейшее желание сильной власти, стремящейся усилиться еще. ‹…› Во время войны исполнительная власть развивает бешеную энергию и превращается в диктатуру, пугающую нарождающуюся свободу; во время войны народ перестает заботиться о своих гражданских и политических правах и занимается только внешними событиями» [10]. Недоверие к исполнительной власти – не «ужасное состояние», как говорил Бриссо, а «охрана прав народа».
В выступлениях военного министра Нарбонна 14 декабря 1792 года обозначалась одна из важнейших целей правительства: восстановление управления армией. Он объ- езжает границы, настаивает на мерах «новой дисциплины», запускает политическую кампанию «популяризации» генералов… Робеспьер напоминает, что по военному уставу от 5 июля 1791 года генералы несут ответственность за порядок в приграничных городах и вправе назначать солдатам наказания в особых судах. «Во время войны, – говорит он, – привычка к пассивному послушанию и такой естественный энтузиазм в отношении удачливых командиров превращают солдат родины в солдат монарха или его генералов». «Верите ли вы, – добавляет он 2 января 1792 года, – в невеликую выгоду для двора и для партии, о которой я говорю, от кантонирования[22] солдат, их размещения в лагерях, разделения на корпуса, изоляции от граждан, от лукавого насаждения под рассуждения о воинской дисциплине и о чести духа абсолютного, слепого повиновения, от подмены любви к свободе старинным воинским духом?» [11]
Война грозит не только откатом Революции во Франции из-за расширения полномочий исполнительной власти и военачальников; первым следствием этой войны может стать откат всеобщей революции. Развязывая ее, говорит Робеспьер, «вы ставите все иностранные державы в самое благоприятное для войны с вами положение», так как революционное развитие в Европе неравномерно: «В природе вещей, что марш разума развивается медленно» и «свет Декларации прав не доходит сразу до всех людей» [12]. Объявить войну значило бы помочь деспотам подавлять революции, вызревающие у всех народов. Те, кто хочет «поделить вселенную на департаменты», плюют на суверенитет народов: «Самая экстравагантная мысль, что может родиться в голове политика, – поверить, что достаточно одному народу вторгнуться с оружием в руках к другому, чтобы принудить его к признанию своих законов и своей Конституции. Никто не любит вооруженных миссионеров; и первый совет природы и осторожности – это отвергнуть их как врагов».
Робеспьера обвиняли в ограниченном, национальном подходе к Революции [13]. Это нелепость. Революция для него – всемирный процесс отвоевания человеческих прав. Он неоднократно высказывался в пользу революционного вмешательства, но только на стороне народов, уже начавших революцию (например, авиньонцев). Он не пытается ограничить Революцию Францией, наоборот, надеется, что отвоевание прав будет шириться, но всемирное освобождение, обещаемое сторонниками войны, невозможно вооруженным путем, под командованием главы державы, доказавшего свою любовь к народам подавлением льежцев и брабантцев [14]. Робеспьер поднимает вопрос природы войны: «Это война всех врагов Конституции с Французской революцией» [15]. Враг в Тюильри, а не на границах. Предлагаемая война – война врагов свободы против всех наций.
В своей борьбе с войной Робеспьер избирает мишенью Лафайета. Тот представляется ему начинающим диктатором. Выдавая себя за спасителя монархии от «республиканцев», «смутьянов» и «клубов», Лафайет намерен собрать вокруг себя поборников «порядка». Двор совершенно ему не доверяет, тем не менее для Робеспьера Лафайет воплощает опасность цезаризма, военной реакции и союза внутренних и внешних врагов.
Свою позицию в отношении войны Робеспьер уточняет 20 апреля 1792 года, в день объявления войны, и потом
