Ольховатская история - Владимир Георгиевич Кудинов
— Леонид Федорович, почему, кстати, вы оставляли машину у себя во дворе, не отгоняли в гараж?
— До гаража два километра — он на новой колхозной усадьбе. А председатель живет рядом со мною, через пять дворов. Карета может потребоваться в любое время суток: «Леня, подай машину!..»
— Когда вернулся Морковка, вы выходили к нему, разговаривали?
— Я его отчитал! Я бываю очень сердитым! — И надул худые щеки, как хомячок. Но получилось это совсем не страшно.
— Как же он реагировал?
— Да никак.
— Был пьян?
— А кто его знает… Вообще-то он всегда прямоходящий, его трудно свалить. Во всяком случае, пизанским я его не видел.
— Падающим, как Пизанская башня, что ли?.. — не сразу понял я. — Паустовский, возможно, похвально отозвался бы об образности вашего языка…
— И — о воображении. Например, работая шеф-поваром в целиноградском ресторане, я изобрел суп из зеленого горошка. А позже узнал, что у французов, оказывается уже разработан рецепт аналогичного супа и называется он «суп Сен-Жермен».
— Вы и поваром были?
— Кем я не был, так это космонавтом, — хмыкнул Грибонеедов. — Но вам это известно из газет. А вот актером, правда, в любительской труппе, был. Я играл Фирса. Не пропаду!..
— Еще бы, с таким набором самых разнообразных и неожиданных профессий. У «домушника» в чемодане отмычек меньше… Но вернемся, Леонид Федорович, однако к Морковке. Давно он у вас квартирует?
— С год приблизительно.
— Стало быть, у вас должно сложиться определенное мнение о своем постояльце. Что вы можете сказать о его привычках, слабостях?..
— Так я уже все сказал. Гонорливый малый. И, если вас это интересует, — недалекий. К политике равнодушен, в литературе, театре, живописи не смыслит ни бельмеса. За год не посмотрел ни одной программы «Время». Говорить с ним просто не о чем… Помните, что сказал Аракчеев, узнав о вторжении Наполеона в Россию?
— Нет, не помню… Не знаю.
— Что мне до Отечества, воскликнул Аракчеев, скажите, не в опасности ли государь?! Аналогично мыслит и Морковка. Только мелкомасштабно, местечковыми категориями. Или это — до поры до времени? Словом, деньги, тряпки, девочки — вот и все его пристрастия.
— Ну, это не так уж и мало, — уронил я, думая о своем. — Он питает слабость к женскому полу?
— А кто ж ее не питает! Разве что больные люди… Не поверю, чтоб вот вы, например, никогда не блудили хотя бы в мыслях, поневоле, были бы исключением. Признайтесь, признайтесь, не ханжествуйте! Но вы — человек интеллигентный и, надеюсь, умеете держать себя в узде, и потом — у вас на правой руке колечко, а он — не интеллигентный и вдобавок холост…
И вдруг насупился, умолк, ушел в себя. Смотрел в пол, дергая тонким нервным носом и гоняя по скулам желваки. Что за внезапные смены настроения…
— Леонид Федорович… — напомнил я о своем присутствии.
Он мотнул головою, выпрямился на стуле.
— Разболтался я, как три бабы у колодца, — с искренним сожалением произнес он. — Даже противно!.. Не люблю говорить о человеке за глаза, ведь земля тебя услышит и ему передаст… Отпустили бы вы меня на сегодня с миром, а? Пойду хлопну рюмку русской горькой, хоть я и трезвенник, — нервы шалят…
— Ну что ж, ступайте, хлопните.
Грибонеедов аж просиял.
— Дмитрий, Дмитрий Васильевич!.. — воскликнул он с жаром. — Я окажу вам посильную помощь, не сомневайтесь, пожалуйста! С этим делом, я ж понимаю, надо кончать. Я ж понимаю, что благополучие общества зависит от каждого из нас, от нашей доброй воли! Мы ж не в Америке, где безнаказанно щелкают даже президентов, прямо как в ольховатском тире — железных осликов и слоников. Я помогу во всем, в чем только смогу, — не сомневайтесь! Дмитрий, Дмитрий Васильевич!.. — говорил он с чувством. — Всего вам доброго, прощайте или простите — это все равно, как сказал умирающий Даль своим сыновьям. До свидания, держите пари!.. — И пожал мне, вновь сбитому с панталыку, руку.
Наверное, это «держите пари» вылетело случайно, вместо «по рукам». Впрочем, чеховский Фирс тоже ведь ляпал нередко невпопад…
— Леонид Федорович, — остановил я его у порога, — не припомните, как там было у Фирса…
— У пирса? — на лету подхватил он. — Когда мы пришвартовывались к пирсу с полным трюмом рыбы, — а я сперва плавал юнгой, или на языке моряков «ложкомоем», это потом уже третьим механиком, — когда мы пришвартовывались, то кричали девушки «ура» и в воздух шапочки бросали!..
И опять пошло-поехало… Грибонеедов, изображая тяжело груженный СРТ, подняв согнутую в локте левую руку — это была, надо полагать, мачта, — и загребая правой, описал от двери полукруг, «пришвартовался» к моему столу…
Вряд ли он в свое время слушал суфлера. Но зритель смеялся и в обиде не был — любительский спектакль с участием Леонида Грибонеедова…
Держать «конец» я не стал.
3
Из Лукашевки я возвращался машиной, присланной Вариводой. Наши шоферы — люди воспитанные, без надобности разговоров не начинают, и если тебе угодно молчать — пожалуйста, молчи, в претензии мы не будем. Я и молчал, уже наговорившись досыта, и неспешно думал о проведенном в Лукашевке дне. Лишь однажды шофер, с лица застенчивый, смешливый и юный, из армии, видно, недавно пришел, нарушил молчание. Над полем низко — из рогатки достанешь — кружил «кукурузник», опылял картошку, зараженную, судя по всему, колорадским жуком (огороды, окаянный, хотя бы не зацепил, сады не опылил!), потом сел за копанями возле небольшой деревни, пробежал к темной купе старых деревьев и стал. Должно быть, вышли ядохимикаты. Шофер, проследив за моим взглядом, усмехнулся:
— Там магазин. У летчика «Прима» кончилась…
Я улыбнулся. «Прима»
