Ольховатская история - Владимир Георгиевич Кудинов
Сторожба сторожбою, но в горячую пору, конечно же, он ходит помогать колхозу — за сотки если не ему, так жене положено отрабатывать. Впрочем, сторожба — это так, баловство, отдохновение от дневных забот, никому тот магазин не нужен. Это жене он говорит: «Пошел на службу», — и та проникается уважением. Вон в соседней Букреевке сторожа при магазине нет, но никто ничего пальцем не тронет. Правда, устроили автоматику — проводов понацепляли, коробочек. А может, нам свойственно бояться хитрой машины, как и живого человека?.. Всякие мелкие недоразумения, подобные задержке 30 июня сотрудников магазина и шебуршному визиту хлопцев Филипповых, с легким сердцем мы определяем с ним как досадные помехи в работе. Спал бы себе человек — так нет, «работать мешают»… Словом, Куницкий принадлежит к тому типу простых людей, который пусть не восхищает, но импонирует мне чрезвычайно. Когда же я спросил, отчего он опоздал в сельсовет, он воскликнул: «Дык с конем договорился, каб он сдох! Навоз девать некуда — возил к своим соткам, иху махолку!..»
Я опускаю здесь разговор с Куницким по нашему делу, в том нет особой нужды — он не был предупрежден Ермолик и сразу же дал правдивые показания. «Вот как оно было, товарищ начальник», — с серьезной озабоченностью заключил он.
Куницкий говорлив, мне все время приходилось сдерживать его и терпеливо возвращать к событиям 30 июня. Мои же попытки узнать, как сам он относится к Морковке, Ермолик, Киселевой, окончились безрезультатно. Всякий раз следовал однозначный ответ: «А что? Неплохой человек!..» Или — женщина, девушка, хлопцы… Уже подымаясь со стула, он вдруг огорошил меня вопросом:
— Хочете, я вам козу продам?
— Какую козу?.. — Мне не пристало теряться, но я растерялся.
— Как какую? — Теперь удивился и он. — Обыкновенную. Раньше мы жили не тут, жили в вёсочке, там, за Золотухиным. (Будто я знал, где то Золотухино.) В сорок первом годе, осенью, темно уже было, к моей бабе постучался еврей: пусти, тетка, погреться на печи. А с ним была коза. Этого чертова дива — коз — у нас в вёсочке тогда никто не держал. Пустила баба. А раницей еврей засобирался. «Да куды ж ты пойдешь?.. А козу нашто покидаешь?..» — «Ах, тетка-тетечка! Придут немцы — меня забьют, козу забьют и тебя вместе с нами!..» И ушел. С тех пор и развелись в нашей деревне козы. Переселились в Лукашевку — с собой привели…
Бутылку бы с ним распить, поболтать на крылечке… Я поднимаюсь и, обняв за плечи, провожаю его к двери.
Обедать все же пришлось у Колоколова: тот передал через участкового Полозова, что все готово, стол накрыт, что стынет картошечка, стынет, хозяйка заждалась, и мой повторный отказ выглядел бы неприличным.
— Что ж, надо идти, — полувопросительно сказал я.
— Надо, — сказал Полозов Иван Иванович.
У него здесь, несмотря на близость беспокойного города, все было прежде покойно и мирно. Глухих заборов в деревнях вообще от века не ставили, скотину под замки не прятали, ворот тоже не запирали. Баловали, конечно, сразу после войны, да еще как, но все это не в счет — где тогда было спокойно, если жизнь подчас стоила килограмма колосков или подола мерзлой картошки… Ну, парни задерутся на свадьбе или, скажем, в престольные, в поселке торфозавода из почтовых ящиков регулярно таскают «Советский спорт», тот с женою поцапается, другой навеселе на мотоцикл залезет — таков, примерно, круг лукашевских правонарушений, по ним жить можно. В Лозе, правда, время от времени пакостит человечишко по фамилии Суздальцев, мастер гадить ближнему за шиворот. Этот ночью скосил цветущие помидоры у одного соседа, второму ухнул в колодец ведро солярки, а однажды памятники на кладбище позаваливал. И срок ведь, падло, уже отсидел, чтоб я видел его на одной ноге, а он меня — одним глазом! — отсидел, спалив тещину хату: разложил на полу костер, запер дверь, а затем высадил окно, чтоб пламя не задохнулось. Что же касается гибели Чигиря, то Иван Иванович, не колеблясь, ответил: нет, Лукашевка к ней непричастна. Мне бы его уверенность, сколько времени сэкономил бы…
Иван Иванович запер кабинет, и мы вышли на безлюдную в этот час улицу. Солнце давно сошло с полудня, сияло в белесом, выгоревшем, как ситец, небе, слепило глаза. Его отражали и стены построек из белого силикатного кирпича, и чистые окна, и раскаленная кабина грузовика, стоявшего во дворе чайной, и даже, казалось, сухая пыль на дороге. В сквере, в тени сирени и желтой акации, сидели вялые нахохленные куры с раскрытыми клювами, на выжженных полянах в жесткой желтой траве лениво, коротко отзывались кузнечики, и молчал, точно тоже спекся, репродуктор на столбе.
Колоколов жил на Золотаревской, в двух шагах от сельсовета и торгового центра села. Немолодой сад, огород, цветник, рубленный на чистый угол дом и различные хозяйственные постройки — хлев, сарай с поветкой и тепличка — все это размещалось на положенных сельскому служащему пятнадцати сотках земли.
По скамейке, врытой в кустах смородины, катал обшарпанный грузовичок малыш лет четырех, в панамке и трусиках, — внучек Колоколовых. Увидев нас, он крикнул Полозову:
— Здравствуйте, дядя Катя!
— Вот нерусский! — весело чертыхнулся Полозов. — Семь раз нерусский!.. — И, понизив голос, пояснил: — Катей зовут мою жену. Он слышит все время: Катя да Катя, — вот и решил, наверное, что это фамилия. Или — что?.. Катя в этом доме любимица… Но я не против «дяди Кати», так даже интереснее, мне нравится. Я чуть не заплакал, когда впервые это услыхал!..
На крыльце, вытянув лапы, блаженно спал большущий серый, в белую и черную полоску кот.
— Романов! — укоризненно сказал ему Полозов. — Что же ты валяешься, бездельник?
Кот резво встал, поднял кверху упругий хвост, замурлыкал.
— Рома-анов!.. — гладя его, нараспев приговаривал Полозов. — Ах, какой мудрец!.. Нет, вы посмотрите, какой он мудрец!.. Ах, какой мудрец!..
— Но почему — «Романов»?..
— В честь династии Романовых… А хвост?! Нет, вы посмотрите, какой хвост, какой орган!.. — дурачился Полозов. — Вообще-то в миру его имя «Босяк».
«Дядя Катя», «Романов» — не правда ли, славно?.. Под гимнастеркой у Полозова катаются тугие мышцы, от него исходит ощущение здоровья, целостности, какой-то покамест непонятной мне уютности. И самым полным, пожалуй, определением, применительным к нему, будет «органичность», небеспричинно подзахватанное нашими страждущими современниками. Я думаю, что он, должно быть, счастлив в семье, обожает жену, любит без памяти дочку и доволен работой. Жаль, если пути расследования уведут меня из Лукашевки…
В доме пахло свежевымытыми полами, круглый стол в гостиной,
