Ольховатская история - Владимир Георгиевич Кудинов
Полозов чувствовал себя в колоколовском доме свободно, как чувствовал, наверное, свободно не только в любом доме лукашевской округи, но и района, области, республики — на своей земле, да ходить с оглядкой?.. «Александра Францевна, — говорил он, заглядывая под края тарелок, — а где же горчица? Не видно горчицы…» Хозяйка, заливаясь краской, всполошенно подхватывалась, но Полозов, успокоительно коснувшись ее плеча рукою, сам шел на кухню, находил горчицу, возвращался, белозубо улыбаясь, густо мазал ею ветчину, промокал слезы удовольствия манжетом гимнастерки и затем, отдышавшись, начинал искать на столе тоже забытый хрен… Дверь с веранды во двор была распахнута, марлевый полог шевелился под легким ветром, надувался, с крыльца заглядывала в дом черная курица, что-то недовольно бурчала под нос. И когда, улучив момент, она подлезла под полог, Полозов встал вытурить ее.
— Куда в лаптях да на паркет? — проворчал он.
Разговор вертелся, разумеется, вокруг событий 30 июня. И более всего меня интересовало участие в них самого Колоколова.
Да, за ним прибежала Тома Киселева, когда мальчишки Филипповы уже разбили в магазине окно и никаким уговорам утихомириться не поддавались. Его же ребята послушались, удалились восвояси, но брали, оказывается, вино около полуночи уже у сторожа — разболтались вконец, безотцовщина, нету на них управы, «пним», прямо напасть.
— Василий Николаевич, — сказал я, — мы затребовали из ГПТУ, где учится старший Филиппов, его личное дело, характеристику. Характеристика неживая, казенная, в ней имеются теперь допустимые тревожные нотки, нелестные оценки. Еще накануне гибели Чигиря они вряд ли были возможны. Но сейчас я хочу сказать вот о чем. Прошлой зимой Александр Филиппов после безобразной пьяной драки попал в вытрезвитель, и в милиции мы обнаружили ваше ходатайство о прощении…
— Не хотелось губить мальчишку, пним, — пробормотал Колоколов. — Ему надо было сдавать экзамены за семестр, а дело пахло судом. Благодаря письму отделался тридцатью рублями штрафа за хулиганство и пятнадцатью — за медвытрезвитель.
— Но наука впрок не пошла…
— Не пошла, — вздохнул Колоколов. — И младшего брата совращает, сцикун.
— Так стоило ли ходатайствовать?
— Ко мне пришла его мать, плакала. Она малограмотная, попросила написать письмо за нее. Я и писал, по-моему, от ее лица…
— Но подписались-то сами…
— Нечаянно, пним…
«Нечаянно…» Эх, голубчик Василий Николаевич, как же «нечаянно», если и по содержанию то письмо — не письмо матери, а ваше, представителя местной власти, и как же нам установить границы, до которых может распространяться подобное милосердие, всепрощающая доброта?..
Но — молчу, молчу, не дело смущать хлебосольного хозяина, ловить на неуклюжих враках, будь оно все неладно. Самое время переключиться на погоду…
Он вошел, чем-то предварительно брякнув в коридоре, от порога, закрывая за собою одной рукою дверь, уже тянул вторую, встряхнул мою — мне показалось, тоже с шумом, и вопросительно, с участием заглянул мне в глаза.
— Салют изо всех батарей!.. Рад с вами познакомиться, Дмитрий Васильевич!.. Прибыли на подмогу местным сыщикам?.. Леонид Грибонеедов, — представился он, громко дыша.
— Грибонеедов… В отличие от Грибоедовых вы, что же, в самом деле не едите грибов?
Я порядком уже устал, мною владела послеобеденная вялость, и этот свидетель в замасленном, расстегнутом на узкой груди комбинезоне со своим живым и, наверное, взбалмошным характером был как нельзя кстати.
— Где там к черту! — бранчливо возразил он. — Только что уплел целую миску мачанки из лисичек! Пан сдурел, дав такую фамилию моим предкам. В вашей фирме, между прочим, не найдется миноискателя?
— Что? — изумился я. Вялость как рукою сняло.
— Миноискателя, — повторил он. — Пан на своей усадьбе закопал золото, это как пить дать, а где — никто не ведает. Мой дед, а он до тридцать девятого года служил кучером у пана, рылся в земле, пока были силы, но ни рожна, если можно так выразиться, не нашел. Теперь сидит в валенках на печи, телевизор смотрит, изводит разговорами об этом кладе. А с помощью миноискателя мы б его быстро — того, — ковырнул он большим пальцем в воздухе.
— А ваш дед, он как насчет… того? — с надеждой спросил я.
— Ну что вы! Душа у деда младенческая, но память!.. Все сказки Пушкина помнит назубок! И, разрешите вам сделать замечание, — «Пана Тадеуша»!
— Ну, хорошо, подумаем на досуге, — пообещал я. — Да вы садитесь, разговор у нас долгий.
— Спасибо, Дмитрии Васильевич! — дернул он головою, сел на стул и тотчас отъехал на нем с грукотом от стола.
— Не за что, Леонид Федорович, — в тон ему сказал я, скосив глаза на протокол допроса Вариводою: все верно, я не ошибся — его звали Леонидом Федоровичем. — Ваш дед возил пана, а вы — председателя?
— Уже отвозился, Дмитрий Васильевич. Теперь я автослесарь. ГАИ лишила прав.
— Надо полагать, справедливо?
Грибонеедов аж подскочил, опять стукнул стулом, коротко вздохнул, словно ему был задан донельзя детский вопрос, и торопливо, снисходительно объяснил:
— Но, Дмитрий, Дмитрий Васильевич! У меня же мать на руках, дед и трое пацанов! Орлы едят, как за себя бросают! Справедливо!.. — фыркнул он. — Но ничего, я оптимист — у меня есть ранчо, а на руках миллион специальностей. Работал на бульдозерах, на экскаваторах, автокранах — я ж грузы поднимал! А в юности бочки ладил, бобров ловил, был пожарным, составителем поездов и даже, представьте себе, каюром — возил почту по таймырским стойбищам. Нарты, дюжина свирепых псов, мешок вяленой рыбы, мороженое мясо, карабин про запас — романтика!.. Домой я вернулся немного писателем, и с тех пор про меня говорят: Джек Лондон из Лукашевки. Словом, проживу!
— Дай бог вам удачи… Однако Тимофей Морковка, не имеющий шоферских прав и будучи вдобавок в подпитии, с вашего ведома ночь напролет катался на машине, за которую отвечаете вы…
— Наша Морковка хоть и плюгавенькая, а с брюшком.
— Такое уж он для вас и начальство, — усомнился я.
— Ого, Дмитрий Васильевич, не скажите! С ним, дело прошлое, ездить в район одна морока. За сигаретами из машины не вылезет, все бегай шофер!
— А вы б не бегали?
— Так посылает!
— Ему самому впору бегать за сигаретами для вас — он почти в два раза моложе.
— Так я ж не курю!
— Ну, коль не курите, тогда бегайте, — сказал я, дивясь логике Грибонеедова. И как только он, наивный, нескладный,
