Ольховатская история - Владимир Георгиевич Кудинов

— А между тем денег у вас не было…

— Ну, в долг. Я думал — свои же люди… Заведующая согласилась, закрыла магазин и все пошли в пристройку (опять показал пальцем за плечо), в которой сторож сторожит и хранится вино… Ну, а дальше вы все знаете…

— Чигирь, Ермолик и Киселева выпили втроем бутылку водки, вы же пили вино. Закусывали полукопченой киевской колбасой, нарочанским частиком, маринованными огурчиками производства совхоза «Любань» и черняшкой ольховатской пекарни, — усмехнулся я.

— Все верно! — с восхищением всплеснул он руками. — Правда, продавец-то и пить не пил, был какой-то чахоточный…

— О том, что Ермолик передала деньги Чигирю, вы знали?

— Знал… Сначала не знал, а потом знал… — понурился Морковка.

— Ну да, это судя по протоколам допросов…

— Мне не хотелось впутываться не в мое дело, поймите меня, пожалуйста, товарищ Скоморохов… Какое я имею отношение к этим деньгам, к продавцу?

— Когда Ермолик согласилась ехать с вами: до выпивки в магазине или позже?

— Какое это имеет отношение к нашему вопросу?

— Самое прямое.

— До выпивки я разговаривал с нею немного наедине, но я не помню, когда пообещал отвезти всех в Ольховатку. Кажется, я только шепнул, что у меня нет денег… Кстати, я не одну ее хотел везти, это все подтвердят.

— Да, но какой был смысл Чигирю и Киселевой ждать машину, за которой вы отправились на край села (я тоже показал пальцем за плечо, хотя это было явно не то направление), если через пять минут прибыл автобус?

— Не знаю. Мое дело было предложить…

— Машина стояла во дворе дома, в котором вы квартируете. Вы взяли у Грибонеедова, хозяина и шофера, ключ зажигания… Ермолик вместе с вами в дом не заходила?

— Нет.

— Где же она вас ждала?

— На улице, неподалеку.

— Это в дождь-то? Отчего же не поднялась хотя бы на крыльцо, под застрешек?

— Я обернулся мигом. — И внезапно обрадовался, вспомнив: — Она ждала на перекрестке под липой!

— Ермолик хотела, чтоб о ее прогулке с вами знало как можно меньше людей, не так ли?

— Возможно. Деревня есть деревня, не мне вам объяснять — пойдут чесать языками, что было и чего не было. А у нее ведь семья. Будешь потом ходить как оплеванный.

— Автобус вы не догнали?

— Нет.

— Отвезли Ермолик домой и без проволочек поехали обратно?

— Безусловно. — У Морковки получилось: «бэзусловно».

— В Лукашевке появились, по показаниям Грибонеедовых и колхозных пастухов, около шести утра. Что случилось в пути?

— Буксовал. Дорога ремонтировалась, пришлось ехать кругом.

— Вы утверждаете, что подбрасывали под колеса камни, ветки, но спустя сутки не смогли с уверенностью показать ни одного места, где буксовали…

— Да лихо его знает, где буксовал! Темень, дождь… И хмельной трошки был. Вот за это я готов понести наказание… Грибонеедову, кстати, я дал нагоняй — не видишь разве, что человек пьян? Зачем даешь машину?..

— С Грибонеедовым теперь разберутся и без вас… Стало быть, буксовали. А поломаться вы не могли — водительских прав у вас нету, машину не знаете, — научились только крутить баранку…

— Буксовал, товарищ следователь, ей-богу, буксовал!..

— Отчего же? Как известно, на любых дорогах наилучшая проходимость у государственных машин…

— «Козлик» — не государственная собственность, — слабо улыбнулся Морковка, — колхозно-кооперативная…

— Допустим, — вздохнул я. — Вы свободны. Пока свободны.

О том, во сколько Ермолик появилась дома, нам никто ничего, кроме самой этой пары, сказать не смог: ни соседи — эти не видели и не слышали, ни ее родные — муж был в отпуске, возил заболевшую пиелонефритом десятилетнюю дочь в Трускавец на воды.

Довольно логично соединил быль и небылицу, подумал я о Морковке, как вдруг: «Темень…» Ночь на первое июля, пусть даже дождливая — одна из самых коротких в году. В три часа светает.

Сторож лукашевского магазина Иван Ильич Куницкий… Я уже видел его, когда околачивался в магазине, но не предполагал, что это он. Там, кстати, произошла довольно забавная сценка.

Привезли хлеб, и пока разгрузили машину, у прилавка собралась очередь в пять-шесть человек. Я заметил объявление, написанное на листке из ученической тетради: согласно постановлению райисполкома на каждого члена семьи отпускается не более двух буханок хлеба. Конечно, подумал я, кормить скотину печеным хлебом не дело, но если не хватает, скажем, кормового зерна, комбикормов — тогда чем? Не щебенкой же — на одной траве да картошке далеко не уедешь. Получается заколдованный круг: повсеместно частной скотине, несмотря на некоторые ограничения, скармливается добротный печеный хлеб, его хватает, а того же зерна для продажи или производства комбикормов — не хватает…

Пожилая продавщица, занявшая место покойного Чигиря, была лукашевской и подушно знала каждую семью — это я понял тотчас: она отпускала хлеб, не спрашивая, кому сколько нужно или дозволено, если угодно. Молчком брала деньги, давала сдачу, клала перед покупателем одну, две килограммовых буханки хлеба, а то и четыре сразу, шесть, восемь, двенадцать, и хлеб исчезал и мешках. И тут явился этот мои свидетель Куницкий.

— Здравствуйте! — бодро сказал он от порога, прошел мимо очереди, протянул мятый рубль. — Пачку «Примы», Зиночка, и бутылку вина!

Зина — опять же молчком — подала ему «Приму», отсчитала сдачу и плюхнула на прилавок четыре буханки.

— Да нет, — с легкой досадой сказал Куницкий. — Бутылку вина!

— Какого вина?! Тебя же баба за хлебом послала! — Зина, за которой я вначале замечал некоторую скованность, теперь преобразилась, стала решительной.

— За хлебом баба сама придет, уже собралась.

Куницкий упрямо пытался отодвинуть хлеб от себя, продавщица столь же упрямо возвращала его обратно.

— Не дури головы! Послала баба за хлебом — бери и ступай.

— На кой мне твой хлеб! Я же сказал: пачку «Примы» и бутылку вина.

— В таком случае… — Зина щелкнула на счетах, — гони еще восемьдесят семь копеек.

— Зиночка, дак в долг…

— Не дури головы! — Зина рассердилась. — Живо забирай свой хлеб. — И потянулась за деньгами к следующему покупателю.

Надо было видеть опечаленную физиономию сторожа Куницкого. Даже плечи у него опустились, хоть он и зажимал под мышками по две буханки…

Сейчас он сидит предо мною в потертом сером пиджаке, под которым видна застегнутая на все пуговицы рубашка в крупную «серо-буро-малиновую» клетку, армейских бриджах, в которых он обманул не одно лето и не одну зиму, в новых сандалиях из свиной кожи, купленных скорее всего в «уцененке». Еще в коридоре стащил с головы кепку, помял в темных больших руках, потом с неловкой аккуратностью поклал ее рядом с собою на стул. Загорелое лицо заросло седой щетиною, глаза голубенькие, быстрые, плутовские, ничуть не старые, смущенная улыбка — и