Там, где поют киты - Сара Харамильо Клинкерт

— А он позвал, но я не захотел. Я ему больше не верю.

— И куда он ушел? — продолжала допытываться Канделария.

— Наверняка искать китов, которые на самом деле поют.

Канделария никак не могла понять, знает он, где теперь отец, или нет, говорит ли всерьез или просто ради того, чтобы говорить. Они замолчали, и каждый сделал собственные выводы, но спрятал их в той части разума, где хранятся выводы, с которыми не хочется соглашаться. Оба были босиком, болтали ногами и бередили отражение луны, как будто застрявшее в этой мутной густонаселенной воде.

— Я, когда плаваю в пруду, все время закрываю глаза, — вдруг сказала Канделария.

— Зачем? — спросил Тобиас, одерживая улыбку.

— Чтобы не бояться.

— Вода такая мутная, что без разницы, открывать или закрывать.

— Как раз поэтому, — сказала Канделария, — зачем открывать глаза, если все равно ничего не видно…

— Как раз поэтому, — сказал Тобиас, — зачем закрывать глаза, если все равно ничего не видно…

Канделария ненадолго задумалась и пришла к выводу, что под водой все-таки лучше закрывать глаза; еще не пришло время ей понять, что правильно делать как раз наоборот и что именно на те вещи, которые не хочется видеть, надо смотреть широко раскрытыми глазами. Чтобы сменить тему, она энергично заболтала ногами и спросила:

— А если сильно взболтать воду, как думаешь, получится освободить луну из этого пруда?

— Думаю, что лучше смотреть на небо. А еще думаю, что лучше всегда держать глаза открытыми.

Оба подняли взгляд и стали смотреть на луну. Свободная, одинокая, подвешенная высоко-высоко в бескрайней ночи. Вдалеке продолжали петь лягушки. Но теперь Канделарии показалось, что их пение звучит как жалобный стон.

* * *

Настолько же естественно, как росли внутри дома деревья и расползались корни лавров. Настолько же естественно, как тянулись под землей норы броненосцев и плодились в пруду пиявки. Настолько же естественно скоро стало присутствие Габи де Рочестер-Вергары в Парруке. Канделария наблюдала за ней и пыталась понять: то ли эта женщина приспособилась к окружающей обстановке, то ли обстановка приспособилась к ней. У нее был редкий талант к подражанию, она умела быть и заметной, и незаметной в зависимости от того, чего требовали обстоятельства. Стоило ей открыть рот и заговорить, она будто всех гипнотизировала. Никто не оспаривал ее слова, никто не решался углубляться в эти простые и меткие замечания, которые она роняла с такой же легкостью, как птицы роняют перья, когда линяют. Эти замечания будили воображение у всех, кто их слышал, и не оставляли места для неоспоримых истин.

Она ухитрялась все время выглядеть безупречно, хотя у нее было всего два платья, оба белые. И она по-прежнему не снимала туфли, хотя знала, что мать и Тобиас посмеиваются над тем, как она упорно ходит на каблуках по такой неровной местности. Тереса даже хотела одолжить ей сандалии, но гостья отказалась. Она была любезна, но не до такой степени, чтобы другие позволяли себе излишнюю фамильярность. Ее утонченность вызывала много вопросов, которые никто не решался ей задавать, а если и задавали, то знали, что она изящно уйдет от ответа.

— Скажите, Габи, вы замужем? — однажды спросила у нее мать за обедом.

— Разумеется, Тереса. Я трижды выходила замуж и трижды овдовела. Должен же у женщины быть дома кто-то, с кем можно поспорить.

— Поспорить?

— Приятно же видеть лицо мужа, когда разгромишь его вескими доводами, вам так не кажется?

— Доводами? — переспросила Тереса, явно задумавшись, были ли у нее самой когда-нибудь свои доводы.

— Хотя, пожалуй, можно обойтись и без доводов. Чтобы побеждать мужчин в спорах, достаточно овладеть одним мастерством: пропускать мимо ушей то, что они говорят, — сказала Габи. — Впрочем, «мастерство» — это еще сильно сказано. Большинство мужчин так глупы, что даже Канделария их переспорит.

— А как вы три раза овдовели?

— Вот для этого, знаете ли, и вправду нужно мастерство, Тереса. И как любое мастерство, его нужно шлифовать, чтобы дойти до совершенства. На данный момент я могла бы назвать себя настоящим мастером, и тем не менее, как вы наверняка заметили, продолжаю искать растения, которые обеспечат более действенный, более чистый результат. Должно же быть какое-то растение, которое не оставит никакого следа, не выдаст причастных своими ботаническими эманациями.

Все задумались над ее словами, но никто ничего не понял, потому что Габи была мастер не только в области ядовитых растений, но и в том, чтобы замаскировать любую истину так, чтобы она осталась незаметной или была похожа на детскую игру. Пока сотрапезники искали смысл в ее словах, а Канделария старалась запомнить слово «эманации», чтобы потом посмотреть его в словаре, Габи как ни в чем не бывало продолжала жевать свой шпинат. Она каждый кусочек пережевывала по двадцать раз, прежде чем проглотить. Канделария подсчитала, когда наблюдала за тем, как гостья ест. Она знала, что так делают для того, чтобы обмануть мозг и не съесть слишком много калорий. Габи при этом совсем не напоминала корову, жующую жвачку, напротив, оставалась такой же утонченной, даже когда делала самые заурядные вещи: жевала, опускалась на колени перед растениями, чтобы их исследовать, или ловила мышей на корм Анастасии Годой-Пинто.

Все тайком за ней наблюдали, пытаясь понять, в чем кроется ее природное изящество, откуда берется очарование, которое делает ее такой привлекательной. Дело было в сочетании противоположных качеств: гостья вызывала отвращение и интерес, сочувствие и страх, уважение и насмешку. И все это одновременно. Окружающие не знали, чувствовать себя в безопасности или в опасности, прятаться от нее или сделаться ее союзниками, вышвырнуть ее на улицу или уложить в собственную кровать. Канделария ясно понимала, что испытывает к ней восторженный интерес. А вот мать с братом ощущали угрозу и потому не упускали возможности принизить Габи, зная, что это для них единственный способ почувствовать свое превосходство. Между собой они называли гостью падшей женщиной, чудачкой, беглянкой, но в ее присутствии робели и не могли употребить ни единого прозвища, которыми награждали ее за глаза.

В отсутствие отца, заметила Канделария, между матерью и братом появилось какое-то сообщничество. Сначала ей не нравились саркастичные комментарии, которые они отпускали по поводу отца, а теперь они точно так же себя вели с Габи. Однажды особенно влажное утро заставило деревянные столбы в доме скрипеть сильнее обычного. Когда Габи при всех упомянула об этом за завтраком, Канделария объяснила: как рассказывал отец, древесина издает такие звуки, потому что это язык, на котором общаются между собой деревья, выросшие в одном лесу.

— Вот вы и услышали фантастическое объяснение, — перебил Тобиас