Там, где поют киты - Сара Харамильо Клинкерт
— А мужчиной?
— Легко настолько, что чем дальше, тем больше они глупеют, понимаешь? Иногда то, что человеку на пользу, в то же время ему во вред. Помни об этом, потому что такие знания и делают особенными таких женщин, как мы с тобой.
Она все время вот так объединяла себя и Канделарию, когда у них заходили подобные разговоры, и Канделария не понимала почему. Да и сами разговоры часто не понимала. Но ее все равно необычайно тянуло к Габи. Канделарию восхищало ее молчаливое любопытство. Казалось, гостье не надоедает рассматривать все вокруг, не упуская ни малейшей детали, которая могла оказаться важной. Она постоянно собирала растения и описывала их потом в тетрадке, которую держала на тумбочке у кровати. «Я ищу идеальное растение», — сказала она однажды и ловко ушла от необходимости уточнять, идеальное для чего; впрочем, наблюдательная Канделария уже заметила ее особый интерес к очень ядовитым растениям.
Время, свободное от этого явного увлечения ботаникой, Габи проводила, разглядывая все, что ее окружает, как будто ей совершенно нечем больше было заняться в жизни. И действительно, других дел у нее не было, кроме как наблюдать, а потом высказывать свое мнение об увиденном, причем так, чтобы никто не подумал, будто она осуждает. У нее был талант делать такие комментарии, которые заставляют задуматься. Глядя, как дон Перпетуо качается на ветке и обозревает пейзаж с высоты араукарии, она говорила, что эта птица умеет жить по-настоящему. Видя, как мать купается в пруду, облепленная пиявками, упоминала, что вывести токсины можно отовсюду, кроме мыслей. А застав Тобиаса за поиском грибов, замечала, что одурманенный ум не поможет обрести истину. Едва посмотрев ему в глаза, она как будто сразу могла определить, сколько варева он выпил или собирается выпить. Иногда казалось, что она умеет читать чужие мысли, как книги.
Однажды утром Канделария заметила, что Габи внимательно за ней наблюдает, пока она обливает китов соленой водой из ведра. И по какой-то причине, в тот момент непонятной для нее самой, эта процедура, которую она неукоснительно выполняла каждый день с тех пор, как отец установил скульптуры, вдруг показалась ей нелепой. Особенно когда она нечаянно услышала, как Габи спрашивает у Тобиаса:
— А зачем поливать статуи соленой водой?
— Вам реальное объяснение или фантастическое?
— Оба.
— Папа сказал Канделарии, что киты не поют, потому что они не в море. Это фантастическое.
— А реальное какое?
— На самом деле он решил, что от соленой воды на его скульптурах не будет расти мох и плесень.
— Ушлый же у тебя отец, солнышко, — сказала Габи.
— И никчемный, — добавил Тобиас. — А никчемные люди и советы дают никчемные.
Канделария предпочла бы не слышать этот разговор. Вот так она поплатилась за то, что подслушивала. По крайней мере в одном теперь сомнения не было: матери больше не придется жаловаться, что с кухни куда-то пропадает соль. Раздосадованная, она подхватила ведро и побежала в сарай для инструментов за лопатой. Перерыла там все, но не нашла. Вспомнила, что последний ее брал Тобиас, когда закапывал джип, и пошла к нему в комнату спросить. Как всегда, она вошла не постучавшись и увидела его на кровати, накрывшегося одеялом.
— Где лопата?
— Больше не входи без стука, Кандела.
— Это с каких пор?
— С этих самых.
— Раньше такого не было…
— Раньше было раньше, — перебил он ее, повысив голос, и стал подниматься, чтобы выставить сестру из комнаты, но этого делать не пришлось: она выбежала, как только одеяло соскользнуло на пол и она увидела, что брат под ним был голый.
Канделария бежала, не останавливаясь, до того места, где Тобиас закопал джип. Она была взбудоражена. Воздух с трудом попадал в легкие. Она пожалела, что увидела тело брата. Она и раньше его видела, но почти не замечала. В детстве они купались в ручье голышом, но Канделария не помнила, чтобы нагота сводного брата вызывала у нее какую-то неловкость, но теперь она казалась невыносимой. Как будто разом нарушился их братско-сестринский пакт и стали открываться стороны, недоступные ее пониманию.
Раньше она могла не задумываясь кинуться в объятия к Тобиасу, спать с ним в одной кровати и укрываться одним одеялом. Раньше он носил ее на руках, тело к телу, если она уставала во время экспедиции на гору в поисках лягушек, орхидей или пары для дона Перпетуо. Раньше они вместе лежали в траве, и придумывали, на что похожи облака, и вытаскивали друг у друга из зубов застрявшие косточки маракуйи. Слизывали друг у друга с рук стекавший сок, когда ели спелые манго. Но сейчас ей казалось немыслимым делать с ним что-то подобное. Лучше было убежать, чем видеть это тело, ставшее вдруг незнакомым.
Она бежала, не останавливаясь, до самого кургана, где был захоронен джип, на котором приехала Габи. Надо было срочно отыскать лопату. Канделария подхватила ее, как только увидела, и поспешила на гору, за землей. Ей нужна была самая черная, самая жирная, самая богатая питательными веществами. Самая плодородная, такая, в которой ее брат выращивал свои грибы, такая, в которой что угодно растет как на дрожжах. Отыскав такую землю, она накопала целое ведро, пошла к китам и постаралась засыпать каждую скульптуру.
Со временем она поймет, что вещи не исчезают, если просто засыпать их землей, отвернуться или зажмуриться так, что перед глазами все плывет, когда снова их открываешь. Даже если земля будет самая плодородная на свете, даже если повернуть шею, как попугай, даже если не открывать глаза дольше, чем Тобиас, когда он неделями медитирует под действием своего варева. Но Канделарии нужно было время, чтобы понять, как быть с тем, чего она не хочет видеть, и пока это время не настало, она занялась подсчетами и пришла к выводу, что к следующему полнолунию плесень и лишайники должны разрастись, и сорняки скроют очертания китов и их былое великолепие — потому что они были великолепны, хоть и не пели.
* * *
Во всем были виноваты грибы. Канделария нисколько в этом не сомневалась. Проклятые грибы отнимали у нее сводного брата. Такие безобидные на вид, они стремительно и страшно его меняли. От двух граммов Тобиас делался веселым, от трех — забывчивым, от четырех — изобретательным, от пяти — буйным, а от шести — трансцедентальным. От десяти граммов он медитировал под лавром несколько недель, а от двадцати — и того дольше. Трясти его было бесполезно, причесывать и разговаривать с ним тоже, так что разбудить его мог только грохот
