Там, где поют киты - Сара Харамильо Клинкерт

— Нет, — сказала Габи. — Мне нравится фантастическое.

— Я хочу услышать настоящее, — сказала Канделария.

— Не надо, солнышко, в этом нет необходимости, — сказала Габи.

— Рассказывай! — потребовала Канделария, вскочив на ноги и повернувшись к брату.

— Столбы скрипят из-за того, что папа рубил деревья, пока они еще были зеленые. Отправлять древесину на просушку было дорого. А покупать уже просушенную — еще дороже. Короче говоря, дерево жалуется, потому что папа лентяй и жадина.

— Довольно, — сказала Габи.

— Нет, это нас всех касается, — сказал Тобиас. — Сырая древесина очень неустойчивая, она легко может искривиться и сломаться.

Канделария выбежала прочь. Прежде чем скрыться среди деревьев, она оглянулась и увидела, как Габи встала перед Тобиасом, чтобы влепить ему пощечину. Она подумала, что надо бы научиться давать пощечины, чтобы не убегать каждый раз, когда обстановка становится невыносимой. Правда, сейчас она не попыталась досчитать до тридцати, и это, наверное, что-то значило. Может быть, сцена с пощечиной отпугнула у нее желание плакать. Она спустилась к ручью и села на камень, подумать обо всех вещах, которым нужно научиться. Габи не всегда будет рядом, чтобы за нее заступиться.

Она кидала камешки в затоны ручья, когда вдруг почувствовала присутствие Габи. Неизвестно, сколько времени та на нее смотрела, а Канделария и не замечала. Габи стояла на берегу прозрачного затона в своем белом платье и красных туфлях на каблуках. Солнечный свет падал на нее так, что она была как картина из книг по искусству, которые отец показывал Канделарии в домашней библиотеке. Она задумалась, каково это — быть такой красивой, стоять так твердо, как будто земля ей что-то должна, а она ее топчет в наказание. Сейчас непонятно было, то ли красота придает Габи уверенность, то ли уверенность делает ее красивой. Самой Канделарии надо было работать и над тем, и на другим, если она хотела, чтобы с ней считались: репетировать перед зеркалом свои выгодные стороны и учиться так себя ставить в мире, чтобы ее заметили.

— Давай поплаваем, солнышко? — предложила Габи.

— Я без купальника, — ответила Канделария и подумала, будет ли она из-за своей неуверенности выглядеть в купальнике уродливо или же она на самом деле уродина и из-за этого такая неуверенная.

— Да кому нужен купальник? — сказала Габи, раздеваясь.

Канделария покосилась на нее и увидела большие груди, крепкие, как два мяча. Над ними было красноватое пятно неопределенных очертаний, похожее на географическую карту.

— Мне нужен купальник, — сказала Канделария, уставившись на пятно.

— Ладно тебе, солнышко. Никто нас не увидит. В воду!

— Я не люблю быть голой, — сказала она.

Габи тут же оделась, то ли чтобы прикрыть пятно, то ли из солидарности с Канделарией, которую смущала нагота. Они помолчали, разглядывая неторопливое течение ручья и бросая камни в воду.

— Мой брат раньше таким не был, — сказала Канделария через некоторое время. — И мой отец тоже таким не был.

— Человека никогда не узнаешь целиком, солнышко. Посмотри на меня как следует, настанет день, когда ты меня не узнаешь…

— Если подумать, — сказала она, даже не слушая, что говорила Габи, — то и мать тоже такой не была.

— Может быть, это ты раньше такой не была, — сказала Габи.

Канделария посмотрела на свое отражение на поверхности ручья, и оно показалось ей таким перекошенным, что она едва узнала собственное лицо. В отражении она была уродливой и от этого сразу себя почувствовала жалкой, такой же ничтожной, как муравьи, которые в эту минуту карабкались по ее ноге. Она могла бы стряхнуть их, и никто бы о них не пожалел; это даже не изменило бы порядок муравьиной вереницы, в которой они шли, и никак не затронуло бы жизнь муравейника, который они сами же и построили.

Она снова повернулась к воде и не поняла, было ли искажение отражения вызвано ее фантазией, ветром, неустанным течением ручья или каким-то животным, проплывшим под водой, но она попыталась убедить себя в том, что не всегда можно понять, почему что-то меняется. Вот и еще одна причина открывать глаза и в воде, и вне воды.

* * *

В тот же самый день, когда Канделария нашла труп кролика среди чащи, она подумала, что увидела мертвого человека. Он лежал на камне, слишком неподвижный для спящего, но слишком удобно устроившийся для покойника. Однако мошки, вьющиеся вокруг его язв, лохмотья и вонючие изношенные башмаки навели ее на предположение, что она, возможно, видит мертвеца — впервые в жизни. Мертвые тела животных она видела и раньше, и они всегда производили на нее гнетущее впечатление, она даже думала, что никогда к такому не привыкнет. Больше всего ее поразило зловоние, страшное зловоние, от которого внутри все переворачивалось.

Ворон, такой черный, что на солнце его перья отливали синим, сидел на груди этого покинутого тела, погруженного в неподвижность, которую она не могла истолковать. Птица напомнила ей о стихотворении Эдгара Аллана По, которое Тобиас часто читал наизусть, так что у нее в памяти осталось несколько строк.

Я шепнул: «Друзья сокрылись вот уж многие года,

Завтра он меня покинет, как надежды, навсегда».

Ворон молвил: «Никогда».

Птица посмотрела на нее с тревогой и одновременно с любопытством. Казалось, ворон способен прочесть ее мысли. Канделария молча изучала эту сцену под пристальным взглядом ворона. Она так и держала в руках мертвого кролика, несомненно ставшего жертвой лисы. Вдруг она задумалась: может, ворон питается падалью и ждет, когда она бросит кролика, чтобы вдоволь попировать? Когда она встряхнула кролика, колокольчик у него на шее тихонько звякнул. Она обратила внимание, что шкурка у него была все еще мягкая и упругая, как перчатка.

Рой мух вился около ног человека. Ноги были стерты, как у того, кто никогда не перестает бежать. Все в его облике говорило о том, что это загнанный человек. На лице лежал отпечаток страданий, морщины хранили следы тысячи дорог. Канделария не представляла, каким путем шел этот человек по жизни; возможно, он был из тех, кто давно забыл причины, по которым однажды отправился в путь. Или из тех, кто всегда чувствует, что его преследуют, и поэтому столько прячется, что в конце концов не может ни перестать бежать, ни найти самого себя.

Может быть, ее встревожило жужжание мух или отвратительный запах, исходивший от башмаков с прохудившейся подошвой. Или зрачок ворона, который то расширялся, то сужался, с той смесью любопытства и осторожности, с какой птицы смотрят на