Клуб «Непокорные» - Джон Бакен
Вся эта история мне не понравилась, но я не стал ни в чем упрекать Эндрю: не было смысла препираться с парнем, который и без того был похож на больного пса.
— А что было за оградой? Ты нашел воду? — спросил я.
— У меня не было времени. Там густой лес, полный всякого зверья. Говорю вам, я испугался до потери сознания и должен был бежать, чтобы спасти свою жизнь.
— Леопарды? — спросил я: я слышал, что местные вожди держат у себя прирученных леопардов.
— Да будь они прокляты, ваши леопарды! Добро, если бы то были леопарды! Я видел антилопу гну, здоровенную тварь величиной с жилой дом, рыло серое, а все остальное — зеленое-презеленое! Нет, правду говорю… Я выстрелил в антилопу и побежал… Когда я выскочил, весь проклятый крааль выл дурным голосом. Похоже, старый черт поднял всех на ноги! А я побежал домой… Нет, они не бросились за мной, но в течение получаса наша команда дала отсюда тягу. Ребята даже не стали тратить время на то, чтобы прихватить свои шмотки. О, господи, я больше не могу говорить… Пожалуйста, оставьте меня одного!..
Я невольно рассмеялся. Антилопа гну, мягко говоря, животное не слишком симпатичное, но если оно к тому же зеленое, оно действительно может вызвать ужас. Между тем причин для смеха не было никаких. Эндрю оскорбил деревню и ее жреца, расстроил хрупкие нервы наших чернокожих парней и в целом сделал место слишком жарким для того, чтобы мы смогли здесь удержаться. Эндрю столкнулся с какой-то древней магией, и, несмотря на весь его скептицизм, страх пронял его до мозга костей. Лучшее, что я мог сделать, это хоть как-то наладить мирные отношения с тем, кто торговал водой. Поэтому я разжег костер, поставил чайник на огонь, утолил голод горстью печенья и отправился к рондавелю. Но сперва я проверил, заряжен ли револьвер: я подумал, что у меня еще будут проблемы. Был тихий светлый вечер, но из лощины, где был построен крааль, доносилось жужжание, похожее на то, что издают разъяренные осы.
На пути от нашего лагеря я не встретил никого. Дойдя до дверей рондавеля, я обнаружил, что нахожусь в большом пустом помещении, примыкающем с обеих сторон к частоколу, и напротив была другая дверь, за которой виднелась тусклая зеленая тень. То был самый крепкий шерм[13] из всех, что встречались мне до сих пор. Также я увидел частокол из высоких заостренных шестов и между ними толстую стену из терновника, что переплелся с ползучим растением, украшенным алыми цветами.
Старик сидел на корточках на земляном полу, который был потерт и побит так, что стал похож на темный полированный камень. Судя по тому, насколько седа была его борода, ему было за семьдесят, но по его длинным мускулистым рукам, что покоились на его коленях, было видно, что он по-прежнему обладал немалой телесной силой. Лицо у него было не маленькое и толстое, как у обычного кафра, а правильное, как у некоторых породистых зулусов. Ныне, когда я пишу эти строки, мне приходит мысль о том, что в его жилах, по всей вероятности, текла арабская кровь. При звуке моих шагов он поднял голову, и по тому, как он взглянул на меня, я понял, что он слепой.
Он безмолвно сидел передо мной, и каждая черточка его тела выражала уныние и трагедию. У меня вдруг возникло чувство совершенного кощунства. То, что этот молодой дурак Эндрю поднял руку на старика и слепого и нарушил какое-то безобидное табу, показалось мне отвратительным. Я почувствовал, что было разрушено что-то святое, а что-то древнее и невинное жестоко оскорблено. И больше всего в ту минуту я хотел одного — возместить ущерб.
Я вступил в разговор со стариком, использовав шангаанское слово, которое одновременно означает и «жрец» и «вождь». Я сказал ему, что был на охоте и что, вернувшись, обнаружил, что мой спутник совершил великое зло. Я сказал, что Эндрю очень молод и что его ошибка — лишь следствие его глупости и молодой горячности. Я сказал — и всеми своими силами постарался, чтобы старик уверовал в мою искренность, — что сердце мое ранено тем, что случилось, что в раскаянии я склоняю свою голову во прах и умоляю лишь о том, чтобы мне было позволено совершить искупление… Конечно же, я не предлагал деньги: с равным успехом я мог бы предложить чаевые римскому папе.
За все время, что я говорил, он ни разу не поднял голову, поэтому я повторил все, что сказал. Но он сидел, по-прежнему не поднимая головы. Никогда прежде я так не говорил с кафром, но тогда, в те минуты, мне и в голову не приходило, что вот этот пожилой человек, сидевший передо мной, был кафром, потому что в те минуты он был для меня хранителем какой-то древней тайны, на которую посягнула грубая рука пришельца.
Наконец он заговорил.
— Об искуплении речи быть не может, — промолвил он. — Было совершено зло, и тот, кто его совершил, должен понести наказание.
Он произнес эти слова без малейшей угрозы. Он говорил скорее как человек, который помимо своей воли должен возвестить о предстоящей каре. Здесь он был тем, чьими устами говорил закон, и этот закон он был изменить не в силах, даже если бы захотел.
Я извинялся, я протестовал, я умолял, я просто унижался перед ним, заклинал сказать, как поправить то, что было порушено. Предложи я ему миллион фунтов,
