Повести монгольских писателей. Том первый - Цэндийн Дамдинсурэн
На спинке стула висел точно такой же тэрлик, что был на ней, — Бурма только что закончила шитье. Только ворот у этой обновки был куда просторнее — явно для мужской шеи, да край правой полы сверху донизу не был обшит{20}. Мастерица аккуратно сложила тэрлик и спрятала. В это самое время неожиданно раздался стук в дверь.
— Войдите, — отозвалась Бурма.
В комнату вошел человек лет тридцати в вышитой чесучовой рубашке. Это был директор школы, в которой работала Бурма. У него была пышная шевелюра, держался он уверенно, смотрел спокойно и вообще имел вид человека солидного.
Бурма налила директору чай. Видимо, она пересилила себя и держалась бодро, ничем не выдав своего недомогания. И по характеру и манерой вести себя эти двое были очень похожи. Поэтому они всегда отлично понимали друг друга. Были они не из тех людей, у которых, как говорится, что на уме, то и на языке. И директор и учительница — оба были немногословны, имели привычку обдумывать каждый свой вопрос и ответ. И оттого, наверно, будучи наедине, они были не слишком разговорчивы.
— Чем занимаешься, Бурма? — спросил директор.
— Готовилась к завтрашним урокам, шила, читала книгу, что вы мне дали. Вот, пожалуй, и все дела на сегодня, — ответила девушка. — В последнее время что-то не спится. С одной стороны, это не так уж и плохо: до двух-трех часов ночи могу спокойно читать…
— Так-то оно так, — протянул директор, который, по-видимому, тоже часто засиживался допоздна.
— А вы чем озабочены? — поинтересовалась Бурма.
— Я собирался выступить перед жителями аймачного центра с подробной политинформацией о ходе военных действий, да все никак не мог выкроить время, чтобы как следует подготовиться. Ну, а сегодня наконец посидел, поработал, — ответил директор, пристально всматриваясь в лицо Бурмы, которая сидела понурившись. И он заметил, что оно было пасмурным и усталым, хотя общее впечатление от внешности учительницы было неизменным — спокойна, скромна, опрятна, весь облик ее вызывает симпатию.
Они посидели молча. Потупившись под изучающим взглядом директора, Бурма обрывала с цветов увядшие листья.
— Бурма! — наконец проговорил директор. — Может быть, я скажу тебе нечто огорчительное, ты не посетуй…
Бурма изменилась в лице. «Огорчительное»? Что это значит? — молниеносно пронеслось в ее мозгу. — Нет, нет! Я не хочу слышать ничего огорчительного, если это о моем Аюуше. Очень, очень прошу вас — молчите!..»
Не произнеся вслух ни слова, она уставила на директора пронзительный взгляд и ждала. Тот не выдержал и отвел глаза в сторону.
— Бурма, не сердись! Я беспокоюсь только о тебе. Мне передали, что три дня назад на приеме у врача в ответ на его требование соблюдать постельный режим ты наговорила ему колкостей. Разве так можно? Ты пришла к нему с температурой и его долг — лечить тебя, освободив от работы. А если не следовать советам врача, зачем, спрашивается, идти к нему на прием?
У Бурмы сразу от сердца отлегло. Исчез охвативший душу страх за жизнь Аюуша, посветлел взгляд. По-прежнему обрывая засохшие листья, она молча сидела, потупив взгляд, словно ребенок, которого ругают за шалости. Директор заговорил увереннее:
— Я понимаю твои побуждения и поддерживаю их, но пойми и ты: хорошо и с полной отдачей способен вести урок только здоровый человек.
— Послушайте, я — ревсомолка… Не могу я по пустякам срывать учебную программу, она и так у нас очень плотная, — возразила ему Бурма.
— Это мне ясно, однако…
— Нет, погодите. Вы же знаете мой класс. Ребята завоевали первое место по успеваемости, держат знамя. Отстанут, потеряют знамя — с какими глазами прибегут они ко мне? И знаете еще что? Я вот только что написала на фронт близкому человеку, чтобы он бился с врагами не на жизнь, а на смерть. И выходит, что я последний демагог: в тылу, в такое трудное для всех время легкая простуда валит меня с ног, выводит из строя.
— Говоришь ты все верно, Бурма. Вот я и решил, пока ты нездорова, буду вести сам уроки в твоем классе. А тебе, чтобы трудиться много и плодотворно, следует прежде всего вылечиться. Кстати, какая у тебя сегодня температура? — Взгляд директора остановился на термометре, который лежал на столе. Измерив температуру и не встряхнув его, Бурма не имела возможности скрыть правду.
— Был небольшой жар, — после некоторого молчания ответила она.
— Ну, вот что: побывай-ка ты снова у врача, да поскорее, — сказал директор, поднимаясь со стула. — Заодно извинись перед ним. И пока он не разрешит тебе выходить, сиди дома и хорошенько лечись! Спорить я с тобой больше не буду, и говорю это как старший, а ты отнесись со всей ответственностью… Будем тебя навещать ежедневно. Можем даже выделить тебе медсестру, чтобы ухаживала за тобой.
Директор взъерошил волосы и направился к выходу. Бурма проводила его до двери и задумалась: «Верно говорит. С ним не поспоришь… Заботиться о подчиненных, болеть за них — отличительная черта человека большой души. Чем же я ему отвечу? Конечно, самой безупречной работой! — Она подошла к трюмо, оглядела себя в зеркало, поправила волосы. — Почему так болит сегодня сердце? Я же знаю, Аюуш непременно и очень скоро вернется. Я устроюсь у него на коленях и перескажу ему все новости. Говорят, из меня слова не вытянешь. Но рядом с любимым я стану такой разговорчивой! Да, да, и нашей беседе конца не будет! Ему же обо всем интересно будет послушать! Ему, фронтовику, непременно дадут отпуск. Я попрошу его надеть новый коричневый тэрлик, точно такой, как на мне. Да, мы будем одеты одинаково. И пойдем гулять… Нет, лучше зайдем в школу. Аюуш расскажет моим ребятам, что такое настоящая война. Как они будут его слушать! А потом я приглашу всех учителей и ребят к себе домой. То-то наполнится дом весельем и радостью, зазвенит в нем чистый голос моего любимого — Аюуш обязательно споет «Серого ястреба». А я буду всех угощать…»
Бурма снова взглянула в зеркало. «Надо снять, сложить и убрать этот тэрлик до возвращения Аюуша — пусть оба халата будут совсем новыми. А вот и шелковая рубашка для милого. Пожалуй, я вышью на ней цветы. Шляпа и пояс к рубашке по цвету подобраны… — Девушка отвлеклась, и хворь ее словно бы утихла, забылась. — Что же со мной будет, когда мы встретимся? Расплачусь от радости или онемею от восторга? Да нет же! Брошусь к любимому, обниму…»
