Повести монгольских писателей. Том первый - Цэндийн Дамдинсурэн

Верные слуги цинского двора не скупились на серебро и золото для восточномонгольских князей и, разжигая их ненависть к западным монголам, стали утверждать, будто от образованных людей в Джунгарии, да и от самой ойратской культуры — один вред. И высшее духовенство восточных монголов в благодарность за императорские милости стало ложно толковать сочинения мудрецов Индии и Тибета. Галдан поначалу удивлялся, а потом проникся отвращением к наглому обоснованию философскими догмами столь мерзких рассуждений. Он твердо был убежден в том, что, если бы «сорок и четыре»{81}, то есть все восточные и западные монголы, были едины в мыслях и поступках своих, они могли бы дать отпор цинским завоевателям. Недаром говорится, что дружным сорокам под силу и дракона одолеть. Галдан пытался установить связи с князьями южных и восточных монголов, вступить с ними в переговоры и достичь единства во взглядах. Но они были спесивы, эти князья, хотя гордиться могли разве что богатым убранством жилищ, потому что давно перестали быть полновластными правителями: одни из них превратились в «преданных рабов Богдо-хана Цинской империи» и почитали это за счастье, другие готовы были последовать их примеру — стать «сановными рабами Богдо-хана» и словно актеры повторяли чужие, заученные слова. Им невдомек было, этим монгольским воронам, украшенным перьями китайских павлинов, что они, в сущности, стали послушными слугами пекинского Богдо-хана; а простой люд жил в неведении, по-прежнему почитая своих владык… И Галдан, понимая все это, стал с горечью думать, что все его попытки к объединению, увы, тщетны.

И когда настал час дать отпор главным силам императора, так называемым «небесным войскам», независимые ойраты остались в одиночестве. Маньчжурам помогали войска монгольских князей и зайсанов, «сановных рабов Богдо-хана». …И зазвенели кривые ойратские сабли, ударились о латы наступающих маньчжуров; тайные провокаторы открыто призывали «рубить ойратам их собачьи головы, а заодно и их сообщникам!». Маньчжурские военачальники, посылая китайских земледельцев на смерть в монгольскую пустыню, вещали: «Три года усердно послужим Богдо-хану и будем пребывать в блаженстве десять тысяч лет!» Натиск завоевателей отражали теперь только ойраты; бледноликие средиземноморские иезуиты снабдили маньчжурского императора огнестрельным оружием, чем и приумножили его силы, ойратам же неоткуда было ждать помощи, потому что пути, связывавшие их с большим государством на севере{82}, оказались перекрытыми.

«Вот и дожили мы до того, что окружены врагом и, как говорится, нет у нас друзей, кроме собственной тени. Что ж, сами защищать себя будем», — размышлял Галдан, оглядывая свое походное пристанище. Просторное, но неприхотливое, оно своим убранством ничуть не отличалось от бедных ойратских жилищ; так издавна повелось у ойратов: им были чужды щегольство и парадность. Ану — жене правителя четырех-ойратов — ни разу не довелось пожить в богатом и красивом жилище, в каких жили ханы восточных и южных монголов. Из года в год, наравне с Галданом, переносила она трудности и ни разу не пожаловалась на усталость или неудобства. Вот и сейчас она уснула, не раздеваясь, прямо на тюфяке. «Сон сморил бедняжку», — с жалостью подумал Галдан.

Потянул ветерок, пламя светильника задрожало, и его отблеск пробежал по лицу спящей Ану. Вдруг Галдан повернул голову и увидел оруженосца; тот приблизился и чуть слышно прошептал:

— Умирает старый Чимбай, начальник торгутских войск{83}.

Галдан надел панцирь, прицепил к кожаному кушаку с серебряными бляхами саблю и поспешно вышел. У шатра его ждали хэвтулы — воины из ночной стражи, которые тотчас же подвели полководцу коня.

IV

Бесчисленными звездами сверкали в темноте ночи огни главного войскового лагеря. Между шатрами и юртами для раненых сновали лекари и костоправы. Когда Галдан вошел в шатер, где лежал старый Чимбай, раненые стали было подниматься, но Галдан жестом руки остановил их и пошел прямо к умирающему витязю.

Он любил и глубоко почитал этого мужественного военачальника, друга его отца, умного и осмотрительного советчика в государственных и военных делах. Чимбай лежал с закрытыми глазами, озаренные огнем светильника седые брови и усы как бы оттеняли величавое благородство и мудрую человечность его лица.

Почувствовав на себе пристальный взгляд, Чимбай с трудом открыл глаза и зашептал:

— Хорошо, что ты пришел, дорогой мой Галдан, пока я не переселился из войлочной юрты к последнему прибежищу в скалах… Будь тверд душой и не дрогни в годину несчастья. Пусть мы не вечны, но вечен народ, и все наши деяния — и добрые и злые — будут жить в веках. Ликдан-хан не сумел объединить восточных монголов, наших братьев… Не удалось ему поднять их на врага, посеявшего рознь. Не смогли и мы объединиться со всеми монголами на борьбу с общим недругом. Жаль…

Обезлюдеет наша родина. Китайский владыка истребит лучших сыновей нашего народа — перебьет просветителей, распространяющих грамоту, уничтожит творения ученых и богословов. Погибнут драгоценные памятники культуры и искусства. И все же народ одолеет гибельное и злое безвременье! — Тут глаза старого воина заблестели и голос окреп: — Я ясно вижу: придет день, и народ станет хозяином своей прекрасной родины, начнет строить мирную, счастливую жизнь. Другие народы и страны будут с нами дружить. Различия в языке не нарушат единого стремления — сделать людей счастливыми…

Положение у нас безвыходное, Галдан, но ты держись и действуй решительно до последнего вздоха! Пусть потомки помнят о нас, веривших в грядущее и отдавших жизнь за свободу. Мертвые, но не сдавшиеся, побежденные, но не павшие духом, мы будем жить в сердцах наших далеких потомков, в сердцах борцов за народное сча… — Чимбай стал задыхаться, из груди его вырвался хрип, и, спустя короткое время, он затих навсегда.

Галдан опустил руку военачальника, которую держал в своей, скорбно вздохнул и поднялся. Подошел лекарь, пощупал пульс и, удостоверившись, что старый воин мертв, приказал стражнику, который ухаживал за больными, позаботиться о похоронах до начала сражения.

Будучи человеком образованным, широких философских взглядов, Галдан-Бошокту не запрещал ойратским воинам, все еще чтившим шаманские обычаи предков, хоронить павших на поле брани по древнему обряду. Заботясь о душах погибших и стремясь облегчить живым горечь утраты, полководец, наряду с шаманским обрядом, разрешал также и обряд последователей учения Дзонкапы.

Воины лекарской части соорудили носилки из деревянных рам, которыми пользовались, навьючивая верблюдов, и вынесли тело Чимбая из шатра. Затем, согласно древнему обычаю, посадили его верхом на коня — два адъютанта поддерживали мертвого Чимбая с обеих сторон. Впереди встал знаменосец с личным стягом покойного. За ним построились знаменосцы с личными стягами других умерших от ран воинов. В соответствии с порядком церемонии, несли сотенное знамя, если в последний путь