Повести монгольских писателей. Том первый - Цэндийн Дамдинсурэн
Заходящее солнце озарило красновато-желтым светом военный лагерь, снующих группами верховых. Мирная степь наполнилась движением и глухим шумом. В центре лагеря расположилась ставка Галдана-Бошокту: к северной стороне его большой юрты тесно примыкала другая — поменьше; перед ставкой высился грозный черный бунчук четырех-ойратов{71}, а вокруг него восемь малых бунчуков, тоже черных. Все они стояли на ножках, а возле них застыла в молчании почетная стража.
По традиции, ставку Галдана окружали шатры восьми полководцев. За ними, как было положено, ставили свои шатры тысяцкие и сотники; рядовые воины разбили десятиместные палатки, в раз и навсегда установленном удалении; оружейники, воины обозной службы, которым при разбивке лагеря надлежало находиться справа и слева от центра основной группы войск, давно уже расположились на отдых. Каждая войсковая тысяча имела тут свою строго очерченную территорию, и каждая сотня внутри тысячи знала свое место. Шатры для раненых, палатки лекарей и костоправов примыкали к обозным. Словом, в лагере царил незыблемый порядок.
Прошло совсем немного времени, и те, кому положен был отдых, спали в палатках, дежурные табунщики и верблюжатники уже угнали на пастбище лошадей и верблюдов, водовозы выгрузили бурдюки с водой, баклаги и глиняные кувшины, а сборщики топлива запасли аргал и хворост. Перед палатками воинских десятков чернели воткнутые в землю копья, составленные вместе луки и колчаны; кашевары варили мясо, готовили чай, каждый своему десятку; раздавался звон молотов о кувалды, один из шатров светился изнутри: там искусные мастера чинили оружие, раздувая кузнечным мехом горн, ковали наконечники для стрел. Каждый знал свое дело, везде и всюду царил порядок, не было и следа смятения. И таким величественным и спокойным выглядел лагерь, что просто не верилось, будто здесь расположились изнемогающие от усталости люди, отступающие под натиском врага воины, которым оставалось только одно: во имя справедливости направить копья и стрелы против численно превосходящих сил неприятеля, вооруженного кремневыми и фитильными ружьями да еще пушками.
Распространившийся среди ойратов ламаизм{72} тогда еще не уничтожил древних шаманских традиций, и к прежним верованиям прибавилось пока лишь почитание духов-хранителей. Ойрат-монгольские мудрецы, постигшие к тому времени учения философов Страны снегов — Тибета — и жаркой Индии, искренне верили, что заклинания, начертанные древнеиндийскими знаками ланджа{73}, которыми написаны священные книги будды Шигемуни{74}, и выгравированные искусными оружейниками Галдана на мечах, шлемах и панцирях ойратов, принесут удачу и счастье, приумножат силу и выносливость, устрашат и ослабят врагов.
В памяти народа, еще не воспринявшего веру в прошлые и будущие рождения человека, продолжали жить древние легенды и сказы о том, что воинственные ойратские витязи рождаются в юрте, а умирают, сражаясь в степи; что души павших на поле боя помогают живым побеждать, являя собой грозную опасность для врага; что добро непременно одержит верх над злом, а честность — над плутовством. Бывает ведь и так, что побежденный нынче — завтра торжествует победу! Ойраты верили, что души погибших в сражениях за правое дело обратятся в духов-хранителей и вместе со своими предками-духами станут помогать потомкам бороться за народное счастье. Ойраты сражались неустрашимо, чем немало удивляли своих врагов — военачальников и вельмож Энх-Амгалан-хана, последователя Конфуция, и иезуитов с далекого Запада, которым непонятны были стойкость и отвага монголов.
В ставке Галдана-Бошокту, которому вверили свою жизнь почти десять тысяч воинов, собрался военный совет. Тысяцкие долго совещались о том, как дать бой неприятелю, подробно все обсудили и разошлись, а Галдан-Бошокту остался один в своей пустой юрте, где не было никакой утвари.
Предводитель ойратов был статей, силен и собой хорош. Из-под густых черных бровей сверкали огнем зоркие, как у беркута, глаза, длинные усы свисали вниз, лицо отражало решимость и волю. Отличаясь удивительной храбростью, Галдан был в то же время человеком образованным и мыслящим. На военном совете он держался с присущим ему достоинством, не обнаруживая и тени усталости, и его бодрость передалась военачальникам. Но стоило Галдану остаться в одиночестве, как он переменился до неузнаваемости — ослабла воля, закаленная постоянными думами о неисчислимых людских страданиях, дало себя знать напряжение последних дней, он почувствовал тяжесть во всем теле, и от горделивой осанки не осталось и следа.
Некоторое время он сидел неподвижно, окруженный тишиной и безмолвием. Ничто не мешало ходу его мыслей. Но вот неслышно, будто тень, вошел оруженосец и поставил на складной столик масляный светильник. Галдан сделал знак оруженосцу удалиться, взял светильник и пошел к Ану — своей возлюбленной, верной спутнице его трудной боевой жизни. Она спала за занавеской из плотного индийского шелка, давно потерявшей свой первоначальный цвет. В ночном прохладном воздухе сильно пахло богородской травой{75}, тишину шатра нарушало лишь ровное дыхание женщины. Положив под голову свернутый потник, она прикорнула на походном тюфяке с замысловатым орнаментом, вышитым нитками, свитыми из верблюжьего пуха; черная коса и тонкие брови придавали особую прелесть ее лицу, осунувшемуся в изнурительных походах последних лет. Была в нем юная свежесть и та одухотворенность, какой светятся лица людей одаренных. Глядя при тусклом свете светильника на стройную фигуру разметавшейся во сне Ану, Галдан вдруг заметил, как сильно она исхудала, и со смешанным чувством любви и сострадания предался воспоминаниям…
Вот они с Ану, совсем еще дети, учатся грамоте у прославленного охотника, воина и истинного книжника. Какой замечательный это был старик! Стоило ему взять и руки камышовое перо, как он сразу же становился писателем, брался за лук — и тут же обретал силы воина-богатыря. Книги, которые он читал им вслух, навсегда остались в памяти Галдана.
Этот старец, близкий друг отца Галдана — хана четырех-ойратов, обучал сыновей хана и детей его родовичей не только грамоте, которую создал Зая-Пандита{76}; он учил их стрелять из лука с земли и с коня, рубить мечом, ловить лошадей арканом. Ану ни в чем не отставала от мальчиков, а в искусстве верховой езды, в стрельбе из лука шла вровень с лучшими учениками старика. Однажды детям разрешили участвовать в облавной охоте, и Ану первой же стрелой сразила кулана. По старинному монгольскому обычаю, полагалось награждать стрелка, отличившегося на своей первой охоте. Хан остался доволен и громко, так, чтобы слышали все ловкие наездники и меткие стрелки, первой вызвал девочку по имени Ану, смазал в честь праздника большой палец ее правой руки жиром убитого кулана, произнес благопожелание. Потом, улыбаясь в седые усы, сказал:
— Да будет она волею судьбы доброй подругой моему славному сыну — преемнику ханской власти!
Смутилась тогда смуглолицая Ану, покраснела и глаза опустила. А
