Повести монгольских писателей. Том первый - Цэндийн Дамдинсурэн

Тем временем седой воитель, хан четырех-ойратов, скончался, ойратские князья и правители-зайсаны перессорились, стали враждовать, чем причинили немало страданий Ану и Галдану. Одни князья хотели возвести на ханский престол Галдана, любимого сына покойного хана, другие мечтали вручить бразды правления послушному им Сэнгэ, брату Галдана. Сильные были князья и своенравные, и каждый имел опору — влиятельную родню и могучих воинов, и каждый настаивал на своем, считая, что ханом должен стать наиболее сговорчивый да уступчивый из братьев. Наконец собрались князья и зайсаны на сейм… Навсегда запомнился Галдану день, принесший ему невыразимую горечь унижения. С самого утра князья препирались, бранились, говорили гневные речи, а к вечеру в шатер Галдана явились посланцы сейма и с ними лама.

— Тебя, Галдан, лишили права наследовать ханскую власть. Ханом избрали Сэнгэ. А чтобы ты не встревал в дела управления четырьмя-ойратами, сейм объявил тебя монахом. Нет у нас такого обычая, чтобы монах, покинувший свое кочевье, правил государством.

И вспомнил Галдан, как принудили его принять монашество и как в самый момент посвящения прославленный витязь зайсан Чимбай, обливаясь слезами, вскричал:

— О, князья и зайсаны четырех-ойратов! И впрямь, видно, пришла пора встать мне на колени и просить, чтобы соблаговолили вы, бесстыжие, вручить золотые поводья ойратского правления Галдану!..

Став монахом в столь юном возрасте, Галдан уединился, стараясь предать забвению все, что, казалось бы, неразрывно связывало его с родиной; единственное, что ему оставалось, это отправиться в Страну снегов — Тибет. Так он и сделал, чтобы подавить обиду, заглушить страдания оскорбленной души. Настойчиво, не жалея сил, стал он постигать философское учение Дзонкапы{77}, прочел великое множество священных книг… И вот седовласые мудрецы трех крупнейших монастырей Тибета — Сэра, Брайбун и Галдан, — известных под общим названием Сэмбрайгэсум, стали считать одним из лучших своих учеников юного ойратского монаха, до тонкостей изучившего очень редкие древнейшие рукописи. Но, как ни круто обошлась с Галданом судьба, он, читая номы{78} и сутры, все время видел меж строк милый образ Ану, поклявшейся ему в верности; его постоянно мучила тоска по далеким ойратским кочевьям, освещенным и согретым лучами яркого солнца. Разве мог он знать, что наступит время и не придется ему больше огромными усилиями воли гнать прочь думы о вынужденной разлуке со своим народом, со всем тем, что было ему мило и дорого с малых лет!

Шло время, и окончил свои дни на земле мудрейший из ученых людей — настоятель монастыря Галдан. И старые, всеми почитаемые монахи единодушно решили просить мудрейшего из мудрых — Галдана занять золотой престол настоятеля. Тысячи монахов стали готовиться к пышному обряду возведения в почетный сан представителя славного ойрат-монгольского рода. Ойратские юноши, постигавшие основы мудрости в монастырях Сэмбрайгэсум, радовались чрезвычайно и гордились своим земляком. Однако в канун торжественной церемонии, под вечер, из далекой Джунгарии прибыли посланцы четырех-ойратов, чтобы вернуть Галдана на родину и возвести на ханский престол. Они доложили Галдану, что брат его Сэнгэ скончался и некому принять золотые поводья… А управлять четырьмя-ойратами должны крепкие руки, сказали они, потому что маньчжурский хан с Дальнего Востока, покоривший Китай, стремится теперь, сочетая несметную военную силу с интригами, завоевать северных монголов, в то время как южные монгольские хошуны сами сдались на его милость.

Защемило сердце у Галдана от давней обиды, он вспомнил, как тяжко его оскорбили, и воскликнул:

— И не стыдно теперь князьям и зайсанам четырех-ойратов умолять и заискивать, когда сами они лишили меня права наследия!

Выслушав решительный отказ Галдана, надменные ойратские князья, некогда по прихоти своей отдавшие Галдана в монахи, не знали, что и сказать сейчас, и стали в замешательстве пятиться к дверям, прижав к груди сложенные ладони. Задержался лишь один пожилой воин Чимбай и громким голосом военачальника, привыкшего отдавать команды, произнес:

— Дорогой мой Галдан, пришел час, назначенный тебе судьбой! Склонили головы князья и зайсаны четырех-ойратов, чтобы на коленях вымолить прощение за свою вину. Твоя обида мне понятна, и я знаю, что послание ойратского сейма в твоих глазах теперь всего-навсего никчемный листок бумаги. Но есть у меня и другое послание. Прочти его, сынок, и завтра на рассвете дай ответ. — С этими словами пожилой воин, соратник и близкий друг отца Галдана, вынул из-за пазухи дорогой хадак, расправил его, насыпал горсточку богородской травы, пахнувшей джунгарскими степями, положил сверху письмо Ану и преподнес Галдану. Галдан вздрогнул, увидев, что лист бумаги из индийской магнолии исписан знакомым почерком, и, поспешно протянув руки, принял хадак и письмо. Воин же не прибавил больше ни слова и удалился.

«В далекой стране Вам, возможно, и не вспоминались речи о любви, но как позабыть аромат богородской травы?! Родина предков призывает Вас к себе, да и я жду не дождусь!»

Письмо внесло в душу Галдана смятение, и он заколебался, одолеваемый тревожными мыслями. Защемило от волнения сердце. Чувство любви, жившее все эти годы в Галдане, пришло в столкновение с его разумом. В нем теперь боролись два человека: монах-философ, отринувший суету бренного мира, вступивший на путь высшей святости, и верный сын своего народа, любивший прекрасную землю, на которой он родился. И вновь в памяти с удивительной яркостью ожило все то, что он так стремился предать забвению.

Проведя в размышлениях долгую ночь, он на заре принял твердое решение. В своих помыслах он больше не был монахом, постигшим учение Дзонкапы, не был ученым мудрецом, которому тысячи лам готовы были поклониться, как только возвысится он на престоле восьми львов{79}. И все монахи стояли сейчас будто громом пораженные, услыхав неожиданную весть, когда собрались на церемонию возведения в сан настоятеля. Только духовный наставник Галдана, мудрый из мудрых, понял, какая важная произошла перемена в судьбе его любимого ученика, перед лицом высшего духовенства снял с него обет пострижения и, к великой радости ойратских посланцев, благословил Галдана, вступившего на нелегкий путь управления государством.

— Сын мой, — молвил он, — ты был стойким в вере. Будь же стойким и впредь в достижении своей благородной цели. Да преумножит твои силы рашияна{80} учения мудрецов!

Уже потом, в тревожную для ойратского государства пору, Галдан часто вспоминал тихую монастырскую обитель и каждый раз чувствовал, как недостает ему старого наставника, всегда спокойного, невозмутимого, умевшего поддержать в нем бодрость духа. Особенно после того, как маньчжурский император где силой, а где хитростью привел в покорность южных монголов, а