Повести монгольских писателей. Том первый - Цэндийн Дамдинсурэн
Галдан с тысяцкими и сотниками ехал в конном строю в самом конце процессии. Когда до места совершения обряда осталась половина пути, зайсан вынул из колчана Чимбая стрелу, привязал к ней свитый фитилем трут, высек огнивом искру и, пока трут разгорался, пустил стрелу в сторону маньчжуров. Один из воинов поскакал вслед за стрелой, поднял ее и вернулся в строй.
На месте, где совершали обряд снаряжения душ умерших в полет, все спешились, сняли с коней тела усопших и положили их на приготовленные заранее поленья; когда у ног Чимбая закололи его коня, один из пленных пушкарей испугался, пал на колени и, кланяясь в ноги воинам, залепетал что-то на своем языке. На лице его при свете факелов сначала отразилась растерянность, а затем животный страх, и Галдан невольно ощутил жалость. Ему — человеку недюжинного ума, тонкому знатоку ламаистского вероучения, шаманский обряд явно претил, но разве мог он обидеть запретом своих воинов, которые постоянно, изо дня в день, видели вражеские сабли, слышали свист вражеских стрел!.. С глубоким состраданием смотрел он на несчастного пушкаря, который, словно угадав его мысли, кинулся было к Галдану молить о пощаде, но в это время стоявший подле пушкаря старый воин взмахнул саблей, голова пленника покатилась прочь, и, раскинув руки, пушкарь рухнул у ног Чимбая. Факельщики положили его на поленья, высекли огнивом искру и принесли жертву огню; брызгали жиром, маслом и вином, пока не запылал жарко костер. И тогда старейшие из воинов, призывая души павших в сражениях, забормотали, запели древнее шаманское призывание:
Белы ваши зубы, крепко стиснутые,
И сердца тверже стали закаленной,
Сияньем мужества окружены вы,
И бесстрашен взгляд очей ваших,
О мужи могучей и несгибаемой воли,
Доблестные сыны несгибаемого народа!
Жемчуга светлей ваши зубы сжатые;
И сердца богатырские тверже стали,
Сияньем доблести окружены вы,
О мужи, не знавшие страха и упрека,
Славные воины с сердцем неустрашимым,
Храбрые сыны сильного духом народа!
Сияньем славы окружены вы,
Мужи с сердцем крепче булата,
В веках будут жить ваши подвиги,
А честь и слава — в сердцах народа,
О мужи могучей и несгибаемой воли,
Доблестные сыны несгибаемого народа!
Сияньем храбрости окружены вы,
Унизившие гордыню врагов наших,
Мужи — воины нашего народа,
Его мудрость и разум, мужество и слава,
Мужи могучей и несгибаемой воли,
Славные воины с сердцем неустрашимым,
Храбрые сыны сильного духом народа!
Улетели вы, как улетают ястребы,
Вернулись на родину мирную и спокойную,
Стали добрыми духами очагов своих.
Отошли вы от нас, мужи-богатыри,
Стали в домах своих образами-иконами
На шелку цвета белой яшмы драгоценной,
Мужи могучей и несгибаемой воли!
Яств наших вкусите, воины славные,
Напитков наших отведайте, друзья!
Виноградные подносим вам вина
И просим: устрашите врагов злых.
Пусть трепещут их сердца хищные!
Крепкое вино мы подносим вам
И просим: пугните врагов коварных,
Пусть страх сожмет их сердца черные!
От крестцов с курдюками столы ломятся,
Напитки добрые ждут вас в ендовах!
Храбрейшие из храбрых, вы с нами,
И дух ваш могучий укрепляет наши сердца![10]
Старики пели и в то же время совершали жертвоприношение: подносили огню завернутый в хадак крестец и грудную кость барана, брызгали водкой.
После этого все участники церемонии трижды подняли вверх — кто факелы и сабли, кто луки и копья, затем девять раз поклонились огню, и на этом обряд кончился. Храня молчание, воины сели на коней и, не оглядываясь, поспешили в лагерь.
V
В лагере все еще стучали молоты. Кузнецы-умельцы ковали железные шипы, чтобы защищаться от наступающей конницы. Как ни кинь такой шип, он непременно упадет острием кверху. Шипы во множестве разбрасывали перед вражескими конниками, и они вонзались в ноги лошадей.
Когда Галдан проезжал мимо кузнечного шатра, из него вышел старый мастер, шагнул вперед и, поклонившись, сказал:
— Повеление выполнено — оленья маска готова. Прошу дозволения состоять завтра в свите ханши и участвовать в сражении. — В голосе мастера зазвучали просительные нотки. — В этой жизни не придется мне больше заниматься кузнечным ремеслом… Говорят, что мужчина рождается в юрте, а умирает в степи. Вот я и хочу сложить голову в схватке с врагом! Благоволите же выполнить мою последнюю волю.
Если человек, кем бы ни служил он в войске, изъявлял желание участвовать в решающем сражении и готовность погибнуть, удерживать его не полагалось.
— Дозволяю! — отрывисто бросил в ответ Галдан и направился к своему шатру. Когда он вошел внутрь, первое, что бросилось ему в глаза при слабом свете светильника, была маска, изображавшая голову оленя с посеребренными ветвистыми рогами; устрашающе чернели глазницы и ноздри. «Как она сюда попала?» — удивился было Галдан и тут же вспомнил разговор с кузнецом. Он огляделся: пусто и неуютно было его жилище!.. На дорожном складном столике медная тушечница, привезенная им еще из монастыря; потрепанная книга в матерчатой обертке, рядом — камышовое перо. У одной стены брошена дорожная переметная сума из кожи с тисненым узором, у другой — длинный колчан для стрел. Разостланный на земле стеганый тюфяк с пестрым орнаментом, отороченный по краям широкой каймой из тибетского сукна, едва не вылезает из-за занавески, за которой спит Ану. И снова Галдан остро осознал, как велика любовь и выдержка Ану, терпеливо разделяющей с ним тяготы походной жизни. За многие годы она ни жестом, ни словом не показала, как ей тяжко.
Стараясь не потревожить сон любимой, Галдан осторожно снял панцирь и шлем, тихонько приподнял занавеску. Ану тут же проснулась и с ужасом взглянула на Галдана широко раскрытыми глазами, но в следующее мгновенье радостно улыбнулась, вздохнула и вполголоса сказала:
— Слава богу, что это был только сон! Я от страха проснулась, но увидела рядом вас, и сразу отлегло от сердца!
Галдан сел на жесткий тюфяк,
