Повести монгольских писателей. Том первый - Цэндийн Дамдинсурэн
У меня потемнело в глазах. «Да на кой мне нужно ваши железки таскать?! Я работать хочу!» — мелькнуло в голове, и я распахнул дверь. Они разом повернулись.
— Сволочь ты старая, только о своей шкуре думаешь! — выкрикнул я, плюнул на пол и выскочил на улицу…
А теперь шарахаюсь от лоточницы, боюсь, что голод толкнет на преступление, и не знаю, куда идти. Обивал пороги, просил, унижался — и что же? Получил работу? — как же, разевай рот шире! Куда лучше в казенном доме — там хоть всегда сытым был, крышу над головой имел. Где эти ваши хваленые бригады социалистического труда, которые пробуждают в душе человека ростки высокой сознательности? Ни одна такая бригада почему-то мною не заинтересовалась. Так что брехня все это! От таких мыслей совсем муторно стало у меня на душе. В животе урчит, во рту пересохло. Вдобавок заметил вдруг, что на одном башмаке у меня отрывается подметка. Ботинок словно бы открывал пасть и улыбался мне так же фальшиво, как те люди, которые обнадеживали и не выполняли своих обещаний. Наверно, только во сне бывший преступник может начать новую жизнь, избавиться от своего прошлого, зашагать в ногу с рабочими людьми, восстановить свою честь. А наяву быть ему бездомной собакой, рванью подзаборной. Чем так жить, лучше вернуться за колючую проволоку, там хоть брюхо будет набито. Значит, надо кого-нибудь пощекотать, чтобы назад приняли, — осенило меня. Задумано — почти сделано. Для того, кто умеет, это — раз плюнуть. Пойду по проторенной дорожке!
3
Я шел по тротуару и заглядывал в щели заборов. Наконец увидел то, что искал: стоит за забором, у открытой двери сарая человек. Он вытащил из мешка здоровенный оковалок вяленого мяса, посмотрел на него, пихнул обратно и занес мешок в сарай. Я запомнил этот забор и пошел на окраину города, к реке. На мгновенье мелькнула в голове мысль: «Узнают про мясо мои дружки лагерные, станут насмехаться, говорить, что докатился Жамбал до великого позора, стал по мелочи воровать». Но ведь я не ради барыша собираюсь обчистить этот сарай, а только по причине голодухи. Побывали бы они в моей шкуре на воле, по-другому заговорили бы. Да что там! Плевать на эту компанию!
Наступила ночь. Прохладный ветерок освежил меня. Усталость прошла, тело расслабилось, успокоилось, только неугомонный желудок требовал еды. Я лежал в траве, вспоминал лагерную жизнь и жалел, что она кончилась. Во всем башка моя виновата. Столько лет жил себе поживал, ни о чем не тужил, так захотелось ей воли. Если бы не поумнела, я бы и сейчас ни о чем не думал, преспокойно сопел бы на своей коечке. А сколько поту пролито за эту свободу!..
Воспоминания потекли сами собой. В лагере один день ничем для меня не отличался от другого. Я всегда мечтал о плохой погоде — в дождь или в метель на работу не водили. Пусть бы хоть целый год с неба лило или валил снег — только бы не работать. Ну, а когда нас выводили за забор, тут уж каждый разворачивался, как мог. Помнится, сижу я однажды на камушке, делю с компаньоном добычу. Парню всего восемнадцать, за какие провинности попал он, хилый, неумелый, сюда, ума не приложу. Он постоянно не вытягивал норму выработки, а жрать-то хочется — вот и попал ко мне в руки.
— Слушай меня, — поучал я его. — В лагере самое главное — уметь добывать тугрики. Будешь при деньгах, не пропадешь: и на табачок хватит, и на хлеб. А всякая голодная шушера, мелкие воришки, начнут у тебя в услуженье ходить. Посмотри на меня! Кто скажет, что я подневольный? Свободные и те не все подряд живут, как я. Посмотри теперь на себя: если не научишься подбирать то, что плохо лежит, находить места, где жареным пахнет, подохнешь здесь с голоду да тоски. Ну и знай: двум смертям не бывать, одной не миновать.
Вдруг у подножья бугра, на котором мы сидели, появились трое мужчин с собакой и женщина. У меня внутри похолодело.
— Дуй быстро в нужник и сиди там, носу не высовывай! — приказал я своему напарнику. — А если выдашь, в живых тебе не ходить!
Парнишка убежал, а я налег плечом на здоровенный камень, делая вид, что стараюсь свернуть его с места.
Темная, с рыжей опалиной на морде и длинными ушами, собака обнюхала мой камень, подбежала к нужнику и залаяла. «Неужели выдаст, сопляк?» — со страхом подумал я и, отвернувшись, стал ждать. Мой напарник был у меня наводчиком. Я договорился с бригадиром об увольнительной для него, парнишка побродил по окраинам и заприметил домишко, где водились деньги. Ночью я потихоньку выбрался из лагеря и почистил этот дом.
— А ну выходи! Быстро! — скомандовал капитан.
Собака бросилась на моего напарника, как только он шагнул из уборной. Капитан удержал ее.
— Выкладывай наворованное! — приказал он. Парнишка сопя полез за голенища своих унтов.
— Вот, возьмите и сосчитайте, все ли здесь, — с этими словами капитан протянул деньги женщине.
— Тут только малая часть украденного… Где же ты совесть свою потерял? Нехороший ты человек, вор… — чуть не плача проговорила женщина.
Ее голос показался мне знакомым. Я обернулся. Женщина в это время тоже посмотрела в мою сторону.
— Неужели ты, Жамбал! — вскрикнула она и бросилась ко мне.
Это была Оюун, любимая моя Оюун. Плохо стало у меня на душе.
— Ну, здравствуй, Жамбал! — она подошла ко мне, протянула руку. — Ты до сих пор здесь?! Как же так получилось? Что с тобой?.. До чего же странные бывают встречи… — она волновалась, говорила какую-то ерунду, а меня бросало то в жар, то в холод. Голос моей Оюун был таким же нежным, как много лет назад…
— Где остальные деньги? — спросил капитан у моего напарника.
Парень взглянул на меня, и я почувствовал, что еще минута, и он, гад, расколется. Меня не страшило наказание, я боялся только еще ниже пасть в глазах Оюун. Лихорадочно соображал, как быть, и вдруг меня осенило. Скинув унты, я быстро размотал портянку, достал свою долю и протянул деньги насмерть перепуганному парнишке.
— Заработанные отдаю, чтобы тебя, дурака, выручить. Смотри, вернуть не забудь, да не тяни с долгом, я этого не люблю! — проговорил я устрашающим тоном, насупив брови, а кончил свое
