История с продолжением - Патти Каллахан

– Думаю, да. А вы?

– Наверное. Если не думать о том, что судьбы наших семей переплетены, а мы совсем ничего об этом не знали. – Он покачал головой. – Даже не догадывались.

– Верно, – сказала я, вошла в комнату и села на диван поближе к огню. – Мы определенно многого не знаем о наших родителях. Но расскажите кое-что, что вы знаете, – расскажите об этой песне.

Я поудобнее устроилась в углу и накинула на плечи вязаный плед.

– Это древняя песня. Слишком древняя, чтобы проследить ее происхождение. Но она всегда успокаивает меня, когда я теряю покой. В ней идет речь о женщине, которая ждет возвращения любимого с моря. Она называется «Берег Мурлу».

– Можете перевести ее для меня?

– На английском она, наверное, покажется чересчур наивной и сентиментальной. «Семь долгих лет ждала я его на берегу Мурлу».

– Ожидание. Все ждешь и ждешь. Мне известно, каково это. – Я хотела, чтобы эти слова прозвучали легко и свободно, но вместо этого у меня сдавило горло.

– Ах, Клара, я не знаю толком, что сказать, разве что это ужасная пытка.

Я поборола эмоции.

– Расскажите мне про язык. Про кельтский язык.

Он сделал вид, будто не замечает моего ухода от темы, и сел на другой край дивана, повернувшись ко мне.

– Я не знаток. Вам бы с моим отцом поговорить. – Он состроил гримасу. – Ну еще бы, нам всем хотелось бы поговорить с моим отцом. Мне известно с его слов, что ирландский гэльский – один из древнейших языков. Некоторые считают его адамическим.

– Адамическим?

– Первоязыком. Языком, на котором говорил Адам. Языком, созданным им, чтобы общаться с Богом. Остальные берут от него начало, но доказательств тому почти никаких. У этой теории есть свои сторонники, и сама идея выглядит привлекательной, но ее совершенно невозможно подтвердить.

– Исходный язык, – проговорила я. – Никогда не задумывалась на этот счет. Первый, тот самый, от которого происходят все другие.

Чарли придвинулся ближе, и наши колени соприкоснулись.

– Да. Как бы выразился отец… – Он закрыл на секунду глаза, потом открыл. – Отец бы сказал, что каждая культура насыщает свой язык смыслом того, кем являются ее носители как народ, как личности, как общность. Показывает то, что они ценят, любят, о чем думают, как обозначают мир.

– Отсюда стремление моей матери придумывать собственные слова объясняется тем, что ни один другой язык не мог стать для нее выражением ее жизни. Если верно, что наш язык возникает из того, из чего созданы мы сами, то я могу сказать, что мать была создана из глубоких чувств, любви к земле и природе. Ей претило находиться в четырех стенах, если только окна не были открыты настежь, даже зимой.

– В языке выражается наше познание себя, и, возможно, она ощущала, что известные ей языки не позволяют этого достичь. Но любой язык, любая история, любая песня строятся на тех, что существовали прежде. Иные слова мигрируют через страны и столетия. В языке вашей матери я вижу корни других языков, и путем заимствования она их тоже сделала своими.

– Я слишком плохо знаю ее, чтобы утверждать. Это ужасно, но я недостаточно хорошо знаю ее для того, чтобы согласиться или не согласиться с вами. Но склонна согласиться. Известная мне мать была мамочка из моего детства, а не женщина, про которую я прочла в биографии. – Я помолчала немного. – Но может, между всеми нами нет такой уж разницы. Я познаю мир через образы, вы – через музыку, а мать – через язык.

– А что, если все это одно и то же?

– Да. Но как бы ни были мы схожи, между мной и ею существует одно принципиальное различие. Я никогда не оставила бы свою дочь. Никогда.

– У вас должны быть какие-то догадки о причинах ее ухода.

– Да, но из того разряда, что у нас в обиходе называют «тараканы в голове». А у вас принято говорить…

– Чушь собачья.

– Точно.

– И что за тараканы поселились у вашей матери?

– Убеждавшие ее, что мне будет лучше без нее в качестве матери.

– А это не так?

– Нет.

– Но она так думала.

– По крайней мере, так мне говорили. – Я махнула рукой. – Но довольно об этом. Очевидно, я совсем не знаю ее.

– Клара, – проговорил он ласково, – мы с мамой всю жизнь рядом, но вправе ли я утверждать, что знаю ее? Знаю, но не все. Да и способны ли мы знать все о наших родителях?

– Но у вас есть мать. Она здесь, вы можете задать ей вопросы и узнать, что хотите. Пусть вы не проникнете в самые сокровенные уголки ее сердца, но она рядом. А моя – нет.

– Никогда не задавал вам этот вопрос, Клара. Но как вы думаете: что с ней произошло?

– Ответ зависит от определенного периода или дня моей жизни. Если вы спросите меня сегодня, я скажу так: она выжила, продолжила писать, и каким-то образом созданный ею словарь попал к вашему отцу. Почему я так думаю? Не знаю.

– Вы не допускаете… В смысле, когда мама заговорила про Элизу. Не думаете, что это она?

– Чарли, я не знаю. Я перебрала столько людей в надежде, что именно эта женщина и есть моя мать, что одной версией больше значения не имеет. Думать о том, что я иллюстрировала мамины книги и что она скоро приедет сюда? Мне просто не под силу больше тешить себя подобными грезами. – Я помолчала и придвинулась ближе к нему. – Я наблюдала за лицом вашей матери во время разговора. Ей действительно ничего не было известно про ранец.

Из задней части дома донеслись смех и голос Мойры.

– Кухня, – с улыбкой пояснил Чарли. – Место, где наша семья или все обитатели собираются по утрам и вечерам, чтобы обменяться слухами и поточить лясы, прежде чем разойтись по коттеджам или комнатам. В большинстве усадеб кухни отделены от дома, но мама распорядилась сломать стену, поэтому наша кухня больше похожа на зал для собраний, чем на уединенное место для приготовления пищи. Там с одинаковым успехом можно застать матушку, раскатывающую тесто для пирога, и повариху, стряпающую обед.

– Когда ваш отец в последний раз побывал здесь?

– За месяц до смерти. Мы тут устроили роскошную пирушку в честь его пятьдесят шестого дня рождения.

– Чарли, – я наклонилась к нему, – вы спрашивали у брата?

– Спрашивал. Ему ничего не известно о вашей матери или о бумагах. Послушайте… – Чарли отвел взгляд. – Мы с братом не разлей вода, как два рыцаря, сражающихся